через каждого начальничка плюгавого, продажного проходит, через телевизор каждый и радиоточку в любой квартирке, домишке нищем… Через души даже и детишек наших, про сладкое не совсем забыли они еще, через жен обношенных, тотально!.. Перед ним вермахт какой-нибудь — игрушка грубая механическая, сломал и выбросил; а это — времени дух, и он весь против нас, он везде и нигде, ни кулаком его, ни кассетной боеголовкой… Такого — не было, это надо ж понять!

— А с чего взяли-то вы, что я об этом самом оружии не знаю? — закурил снова, прищурился через сигаретный дым Поселянин. — Тайна беззакония — она для дураков. Для тех, кто знать не хочет. Тайны самой нету давно, пусть не надеются. А без неё это не та уж сила. Главное, знание против неё… отмобилизовать, так вы сказали? Хорошо сказали. Гут гецухт.

— Н-не понял... — Мизгирь даже брови поднял. — Как вы сказали?

— Гут гецухт — что тут непонятного? — глянул на него пристально Поселянин. — Немецкий. Это преподавалка немецкого у нас говорила так, в институте… помнишь, Вань? Марго нашу, Маргариту?

— Да вроде… Нет, Владимир Георгич, ведь и греческий огонь, и аэропланы, газы там — их тоже когда-то в первый раз применили… ну, и что?

— Да другое это, ребятушки, — принципиально иное. Полносистемное!.. Непобеждённого — не остается, нич-чего! Не оставляется в принципе. Сама возможность появления очагов сопротивленья уничтожается, по всем третьестепенным даже узлам национальной самообороны, охранительства… не тактика — стратегия выжженной пустыни, так! То есть и профилактика тотальна, с последующим полным контролем психофизики оставшихся человечков, да хоть со спутников. А с другой стороны, не оставлена будет, возможно, даже и веская какая причина бунтовать, материальная: пожалуйста — ешь, пей, сношайся… И вкалывай, само собой. А за идею умирать, знаете, — таких и всегда-то немного… таких — на уничтоженье в зародыше, нещадно и с перебором даже, с подстраховкой. Шансов не оставляется, считать они умеют теперь, но… ищите, как отбиться.

Лихорадочно как-то глазами блеснув на них, отвалился в кресле, хлебнул из чашки; глянул на одного опять, на другого:

— Найдёте? Найдём ли?..

— Читать фантастику любите? — ухмыльнулся Поселянин — впрочем, довольно добродушно.

— Нет, — в голосе Мизгиря не было и тени обиды, скорее — живость: — Технологии социальные пролистываю. Успешно внедряемые.

Иван недоуменно и с сердцем дернул плечами, встал, заходил:

— Да что, собственно, тут нового? Предательство, диверсии всякие, провокации с подлостью? Подмены, ловушки? Ну, собрали в кучу старье всё это гнусное, свели в систему, массировано применили — и со старыми, паскудными такими ж целями... Тут не сила их, а наша слабость больше сработала, это ж до… не знаю… до тоски ясно. Борьбы-то еще не было даже…

— А мы уже за Волгой? Или — за Рифеем?

— И география другая тут, и тылы… другие тылы. Вряд ли им доступные. Они что, всерьёз думают, что всё просчитывается?

— Нет, разумеется. Им оно, может, и не нужно всё. Зато главные-то параметры, надо признать, считают с точностью до… с хорошей точностью. Это маленькие гении игры, системщики. Они любой ваш плюс превратят вам в такой минус, что вы даже сами не будете знать, как от этого своего плюса вам избавиться… А вы их — недооценивать? Ох, братушки, чревато сие!..

— Да уж какое нам… — поморщился Иван. — В другую сторону бы не зашкалить. А с оружием… Каждый своим воюет, какое дадено ему. Сподручней какое.

— Во-от, это уже к делу ближе. А то пугаем друг друга как ребятишки. — Не то чтобы недоволен был разговором этим Поселянин, нет, слушал внимательно, было что послушать, наверное; но и скепсиса порой не скрывал своего, на ином знании обоснованного и на вере, не совсем Ивану неизвестных, конечно, но завидных именно верой… повезло, можно сказать, человеку с ней, не многим дано, а спрашивается-то со всех… Спрашивается кем? Ну, хоть той же историей спрашивается, временем, жизнью самой. — Средства в войне — они всегда почти ассиметричны… из геометрии, помните? Кто ружьем, кто стрелами, а кто дубиной. И резон у каждого свой.

— Но позвольте, — встрепенулся Мизгирь, — это ж межцивилизационные когда... Но у нас-то конфликт европейский, по всем канонам, в одном как раз культурном поле, в христианском, его-то не разделить... Или в постхристианском. И потом, вы только же посмотрите: даже компоновка у оружия — у самолетов, у танков там, у кораблей — одинакова до деталей, не различишь, даже и тактика армейская... Это гражданская, я бы сказал, война — да, не меньше!

— Ничего себе, сограждане... — хмыкнул было Иван; и остановился, Поселянин брал ответ на себя:

— Я о больших средствах говорю, не о технике... техника — дело третье. И кто это вам сказал, что — одно поле? Системщики ваши? Тогда ложанулись они, как наш молодяк говорит, обманулись — хуже некуда. А немец глупый, Шпенглер, русских вообще из Европы выставил — в отдельную, особую цивилизацию... в культуру, верней; ошибся старина, да? Компьютера, — и в сторону Левина кивнул, — у него не было? «Системщики»... А системы божьи рушат. Потсдам сковырнули как болячку подсохшую — а это пластырь был на ней, на болячке старой, кровь останавливал... Ну, дождутся.

— Во-первых, скажу вам, Алексей Петрович, уважаемый, — никакие не мои они, системщики. Но христианское-то поле, единое — есть!..

— Нету. И давно, раньше Невского даже. Так, шахер-махер дипломатический какой, соглашенья временные... А живой не было связи и не будет, чужей чужого мы друг другу. Войны только, и все до одной — идеологические, религиозные с их стороны. Не просто пограбить, на куски растащить, а и... А мы на их веру хоть раз... как бы сказать... покушались? Ну, вернули после войны коммунизм кое-кому — нате, кушайте своё... не понравилось? Дело ваше, опять же... Нет, чужей татарина они нам, татарин-то что — свой брат. И всё никак это нам, простакам-дуракам, не докажут они, уж как стараются. Мы с объятьями братскими, а нам по морде. Да я на этом «поле» с козлом этим старым прижмуренным, Войтылой, на одном гектаре не сяду, с сатанистом.

— Ну да ж, ну да... — хохотнул одобрительно, коротко Владимир Георгиевич, покивал. — О-о, Ватика-ан!.. Одно из самых грязных мест на матушке нашей, Земле, любой мафиозный притон куда чище будет... — И руками развёл: — В вопросах веры, надо вам сказать, не очень смыслю... это вы, гляжу, верящий. Однако ж, насели вы оба на меня! Но я-то ответа, решенья ищу — а вы? На авось, выходит, надеетесь? А ведь он и с нашей стороны никоим образом не просчитывается, не гарантирован хороший-то наш авось...

— Да знаем, не подначивайте. Не авось это с небосем — дух, какой ни есть. Молодой еще... ну, дураковатый, да, несобранный, еще дозреть надо. — Говорил это Поселянин как-то обыденно, как о само собой разумеющемся, хотя и поспорить тут было о чём. — Довоспитаться. Причем, в массе дозреть, а не в одних только провидцах своих. Зато живой, не мертвечина эта кагальная. А живое верх не сразу, может, а возьмёт.

— Это как же, голым духом?

— Зачем? Железом тоже. А вот изъян у русского железа есть, что правда, то правда: отпускается... Чуть получше, полегче — в расслабуху тянет. В пассив, как при Ильиче последнем, как теперь вот. Опять в отковку надо, битьём — без этого не научишь нас, видно. В закалку — из огня и в масло. Ну, пусть бьют, работают, раз так... работа их эта нам теперь нужней всего, может, нам самим. Откуют — спасибо не скажем, конечно, наигрались уже в благородство. Не до того, когда шкуру живьём спускают, а вот возместить... Работку возместим эту. Воздадим.

— Полагаете, что они всё это не учитывают?

— Полагаю, не догадываются пока даже, какую напасть на себя обвалили — будущую. Как герр Шикльгрубер образца сорок первого, не меньше. Сглупили, козлоногие... ну, не в их это воле — понять. Когда такие вот в свою ж яму попадают, какую рыли для других, это их не учит, никак. Не понимают, что — своя... Здесь у них обратная связь не срабатывает. — Нет, не знал Владимир Георгиевич, не предполагал, с кем в полушутку, считай, разговоры взялся разговаривать, малость развлечься захотел. Лучше не становиться на дороге, когда Поселянин «повышенную включал», о том с первого еще курса однокашнички знали. — И сейчас не сработала, уж больно соблазн велик был: пальцем толкни, мол, — и посыплется