— Ну-у?!. Поздравляю!..

— Не с чем, брат. Еще то наследство… именья — одни каменья. С самого начала бы взять, когда не разворовано было…

— А Вековищев как же?.. Отказался, что ли?

— Откажется он… Пролетел. Вчистую, считай. Ну, челядь суетилась там… А мужики — нет, ни в какую, осточертел. Голоснули. Ну, им говорю, не жалуйтесь теперь. Вдвое вкалывать будем, втрое. Иначе в нищету последнюю, больше некуда нам. Кроме как на себя — не на кого надеяться. Паршивей поискать время, начальнички нас кинули по всем статьям — свои ж, русские…

— Наперегонки, — согласился Иван. — Тут еще видней это. Ох и гнилье.

— Ты думаешь, низы лучше? — Он откинулся на диване, то ли совсем сощурился, то ли прикрыл, смежил на миг тяжелые глаза. — Слишком просто всё было бы тогда. Нет, брат, рыба эта и с головы, и с хвоста протухла, все мы друг друга стоим. А не гнилой кто, так с подпрелостью. Когда успели, непонятно.

— Ну, ты скажешь тоже… Есть люди, в низах-то побольше. Опоминаются, мараковать начинают. А думать — это не сразу, не с места в карьер… Вон митинг ваш как прошел — тыщи три народу, четыре? Тряханули сильно!

— Митинг этот?.. Ты что, смеешься?!

— Да нет же… сильно выступали, все говорят. Я, правда, в замотке был — и тут, и дома такое, но мы вот и репортаж дали на разворот, со статистикой — видел, конечно? Оставил тут для твоих…

Он отложенную стопку номера прошлого вынул из стола, бросил на диван ему; но Алексей не взглянул даже на газеты, руки сцепил на колене:

— Выступали… Да хрена толку! Балабонить — это одно; а как до дела…

— Какого именно — дела?

— Да любого. Нет его и не предвидится. Никакого. Понимаешь — не будет его!.. Я ж оттуда, из них, я знаю — где и когда дело, а где балабонство. Думать они, вишь ли, начинают… А что думать, когда грабят — внаглую, живьем?! Что тут непонятного?..

Предложил на правлении: блокировать серый дом этот — полностью. На час ли, два… да хоть до вечера, сил если хватит, подмогу созвать. Не давать — ни войти, ни выйти, на задний выход молодяк послать!.. Виляли, крутили — рано, мол, не готовы. Жесткий контакт с ментами, то-сё… народ не готов. И власть не готова, говорю, тут бы и нажать… Нет, гляжу, не слышат. Я на голосованье тогда — и что? Один поддержал из двух десятков почти. Один! И наши, и Союз офицеров, и коммунисты тоже — все отказались… — Помолчал, полез опять за сигаретами. — А и то, не готов. И не скоро еще соберётся, уж поверь. А вот к чему готов уже… К антихристу, Иван ты мой Егорыч. Вот к этому завсегда-пожалуйста. Хлеба чтоб и зрелищ, ну и баб еще дешёвых. Хлеба-то в обрез дадут, а уж зрелищ и теперь по ноздри. Дичает наш бывший русский, и чуть не с радостью… не видишь?

— Да вижу…

— А хрена ль молчишь, оптимизм накачиваешь?!.

Год с лишним назад, при крещении Ванюшки, вышли они из ограды церкви райцентровской, Базанов впереди с крестником на руках, сели в «уазик» старый поселянинский; и что-то не заводилась машина, лишь стартером надсадно скрежетала. Алексей не ожидал, видно, что подведёт, руганулся сквозь зубы скоромным образом — чего при женщинах, вообще-то, никогда не позволял себе. И перекрестился через ветровое стекло на беззащитно тонкий какой-то осьмиконечник креста над притвором: «Прости, господи… Всё, не матерюсь больше, в свидетелях будьте. — И на женщин оглянулся, посетовал этак: — Ну, слаб человек, а без свидетелей и вовсе…» — «Неужто, Поселянин?! — снасмешничала, с Любой переглянувшись, Лариса. — Не верю!..» — «Твоё дело. А я уж, не обессудьте, вас в подпорки себе…» И вот вроде бы держался своего слова, только этим, растительным, и обходился.

— Ну, конечно, — первый молчун…

— Ладно-ладно, не залупайся… Работает газета, дельная. Но и от этого глаза воротить, от правды… себе дороже, знаешь. Покричали — и, думают, всё сделали. И по домам — отогреваться, водку пить. До следующего раза. А власти этого и надо: и демократию соблюли, и никаких тебе обязательств… даже обещаний разных пустых, для виду — и то не дают! Нет уж, на кричалки эти пустые я больше не ходок — на истерики на бабьи эти. Лучше делом займусь, Непалимовкой.

— Кстати, не выпьешь — с устатку?

— Нет. И так дурной. Скотинеем, на глазах, — он явно завёлся, глаза мерклыми стали, — как, скажи, нанялись — не думать. Да, брат, бездумствовать — это и значит безумствовать, одного корня… И на молодежь глянь, на акселератов: это ж бройлеры — жрать, срать и спать, все в родителей, восьмидесятнички, самоосознание себя в истории, в народе, во времени — на нуле. А мы всё надеемся: продерут глаза, научит нужда блох ловить… да не научит, если не хотят! Чему угодно учатся, только не своему.

— И что предлагаешь, компанию антирусскую запускать? Ко всему визгу этому вдовесок?

— Не знаю. Ей-богу. По самолюбию бить… а найдешь у них, самолюбие? У кошек больше. И на совесть давить — как сядешь, так и слезешь с человека с нашего… Не знаю, тебе видней, может. На то и посажен здесь. Но делать что-то надо, думать. Брать чем-то. — И сказал, без перехода всякого: — А этот, Каменский ваш или как там его… вовсю разгулялся, гляжу. По больному бьёт. Так бы и надо, а… Без разбору лупит, востёр. И нашим, и вашим. Познакомил ты в прошлый раз, а сказать ничего не сказал... что за карла?

— Ты что-то уж сразу так… Серьёзный — не меньше, кстати, чем ты. И глубокий, пожалуй, сложный… до дна не достанешь. Колонка эта — пустяк, больше балуется, для задору… А вот газеты самой без него бы не было, это знай. Расскажу как-нибудь. А внешнее… Жизнь и не то с человеком делает. Наизнанку вывернет — и не пожалуешься, некому. Человек, иной раз думаешь, вовсе не виноват.

— Не скажи… — Поселянину, как видно, не очень и хотелось об этом говорить, тем более спорить. — Внешнее уродство и внутреннее — это, знаешь, друг от дружки недалеко. Связано, и ты мне не толкуй. Да хоть в сказках даже, хоть где. А добрые квазимоды в книжках… для дураков эти басни, на публику. Обиженные — они чаще злые. Гюго там всякие, короленки, горькие-сладкие, гуманисты эти с разбором — знали, с кем цацкаться, кого в герои тащить. С кем шашни водить — ну, хоть в деле Бейлиса. От их гуманизма полмира потом занялось… Ладно, — и усмехнулся, — это я так, вообще. Пусть живет. У тебя кофеёк вроде был…

— А-а… ну конечно, пошли. Так ты принял их, дела, или нет еще? Бумаги, говоришь?

— Принимаю. Главное, чтоб долги не подсунул, не оставил — свои. Прохиндей же. Вот и проверяю адрески тут кое-какие, секретные, навещаю. А то навесят потом — не расчихаешься.

Зашли к Левину, в общую, Алексей поздоровался негромко, сдержанно — впрочем, вполне учтиво. Но не с Димой было в ней меряться, в учтивости: из-за стола своего с компьютером вышел к автору, обеими руками приложился в рукопожатье; и Владимир Георгиевич, с утра оказавшийся здесь и на телефоне своём — сам поставил — по делам бесчисленным висевший, приветственно поднял из угла своего с окном длинную ладонь, разулыбался. Остальные в разгоне были, за материалами.

— Как у нас там с кофе?

— Пор-рядок, шеф! Рабы на плантациях горбатятся, богема пьянствует и в меру сил развратничает, элита… А вот с элитой посложней: то ли бездельничает она, то ль ворует вовсю… Ходят слухи, что её вообще не было и нет. Загадка! И вы не поверите, шеф, что при всём при том напиток еще, как ни странно, есть…

Иван только хмыкнул усмешливо, а Поселянин, поближе к агрегату усевшись и осматриваясь, бросил:

— С элитой надули нас, верно. Надрали.

— А что так… страдательно, позвольте спросить? — Мизгирь включил у себя мельницу, с мягким шорохом зашумело. — Почему прямо не сказать: элита надрала, да и сами мы, того, надрались — в добровольном порядке… Развести себя дали по полной, то есть.

— Согласен, — зевнул Алексей. Он, кажется, жалел уже, что поддержал, сам ввязался в этот повсеместный ныне и какой-то обессиливающий, подозревал Базанов, трёп; но и «завод» еще оставался. — И какая там элита, если продалась? Элиты не продаются. А этих всех — в трибунал, козлов. С гэкачепе