российской молодежи, не знавшей доболыневистской России, принесли с собой на Запад только одно: страстный зов к свободе и жгучую ненависть к тоталитарному насилию, беспощадно калечащему жизнь народа!

Под маской казенного благополучия речь официального представителя Политбюро полна мучительного беспокойства и напряженной тревоги. Обреченный капитализм в панике хватается за атбомбу; повсюду вне России широкие массы вдохновляются коммунизмом и готовятся к последнему бою. А в Стране Советов, стране, от социализма уже «уверенным шагом приближающейся к коммунизму»… «никто не может отрицать того, — восклицает Молотов, — что пережитки капитализма чрезвычайно крепко засели в сознании народа».

Все способы пресечения и предупреждения пущены в ход. Но домашних средств уже недостаточно. И Кремль ищет помощи вне России. «Никто не будет отрицать и того, — продолжает Молотов, — что теперь мы имеем огромные возможности довести борьбу с этими пережитками до благополучного конца». Как? Очень просто: Советский Союз имеет за границей во всех странах «многочисленных друзей… проникнутых горячей симпатией и верой в наше дело».

В чем политический смысл этого сентиментального рассуждения о заграничных друзьях? В том, что теперь, после второй войны, уже нельзя преодолеть сопротивления тоталитарному коммунизму внутри России без победы этого коммунизма вне России. Ибо «любопытно отметить, что идеологический авторитет советской власти наиболее силен в наши дни в местностях за пределами России, в странах за линией ее полицейской власти».

Это верное наблюдение одного из ближайших сотрудников Государственного секретаря США («Foreign affairs», июль 1947 г.) не только служит отличным комментарием к речи сталинского министра иностранных дел. Оно должно еще разрушить в сознании людей воображаемую идеологическую стену между «Востоком» и «Западом», наглядно доказывая, что западная душа, например, во Франции может воспринимать коммунистические идеи во всяком случае не хуже пресловутой славянской души России.

Однако, призвав на помощь «друзей», Молотов никак не может успокоиться. Нарисовав в самых радужных красках единение Сталина с народом, он опять к концу речи возвращается к неугомонным «пережиткам». Наемные писаки буржуазии за время войны уверяли, что советские люди, насмотревшись на западные порядки, захотят их завести у себя. Вздор, вздор! — уговаривает себя Молотов. Советские люди из плена вернулись еще большими энтузиастами тоталитарной диктатуры, чем были до войны… И вдруг тут же взрыв ярости: «Не весь наш народ освободился от пресмыкательства и раболепства перед Западом, перед капиталистической культурой!» Горе этому народу, ибо, «не освободившись от таких пережитков, никто не может быть настоящим советским гражданином». Что сей окрик на юбилейном торжестве означает — тут мне объяснять не надо.

Раболепствующие перед капиталистической культурой — а на самом деле преклоняющиеся перед человеческой свободой — должны быть беспощадно истреблены. Ибо наступает эра коммунизма. Ибо «большевистская партия, созданная Лениным и Сталиным и являющаяся высочайшим выражением морально — политического единства нашего народа, — ныне под водительством великого Сталина указывает прочим народам путь к всеобщему миру, к освобождению от кровавых войн и от капиталистического рабства».

Так, конец директивной речи представителя Политбюро и Коминтерна возвращает нас к ее коренному положению: после второй войны началась долгожданная решительная борьба между гибнущим капитализмом и восходящим к власти коммунизмом во всех странах.

Начался второй круг борьбы — не на живот, а на смерть!

Первый круг борьбы кончился, едва начавшись, временным отступлением «мировой революции» — нэпом, социализмом в одной стране, народными фронтами и кутузовским мундиром Сталина. Он кончился отступлением потому, что первая война недостаточно еще разрушила старый мир; потому, что сама база пролетарской мировой революции, захваченной Лениным в России, была еще кустарно организована; потому, что коммунистические силы вне России были еще не собраны как следует, не имели еще настоящего единства командования; потому, что само «капиталистическое общество» недостаточно еще было деморализовано собственным циническим оппортунизмом, а умелая психологическая подрывная работа Коминтерна еще недостаточно была развернута.

Опасно закрывать глаза на действительность: к началу второго тура все изменилось в благоприятную для коммунистической агрессии сторону. За краткий промежуток перемирия между войной «на истощение» и войной «на истребление» (1918–1939) все недостатки в механизме «мировой революции» были исправлены. А «гниющий капитализм» породил двух новых тоталитарных чудищ — фашизм и нацизм. Оставалось только готовиться к неизбежному — ко второй войне. На этой подготовке сосредоточить все свои силы; ей подчинить, как ближайшей стратегической цели, всю тактику Коминтерна и ждать, пока вторая волна войн создаст вторую волну революций.

Ждать пришлось совсем недолго, «гигантская польза», которой, после первой войны, не дождался Ленин, оказалась действительно гигантской йосле второй войны: почти весь свободный мир очутился на самом краю пропасти, у того «конца с ужасом», который был обещан всему буржуазному миру еще тридцать с лишком лет тому назад.

После второй, тоталитарной войны коммунизм уже с поднятым забралом вернулся на свою родину, на Запад, и вышел на мировую арену как первоклассная политическая сила, претендующая на власть — идеологическую и политическую — над всеми народами.

И судьбы тоталитарной диктатуры в России зависят от того, победит ли коммунизм вне России — на Западе, в Европе и на всем евразийском материке. Отсюда новый послевоенный курс кремлевской международной политики. Она в речи Молотова весьма своеобразно выражена… фигурой умолчания. О том, о чем без умолку говорилось во время войны, в особенности до Сталинграда, о государственных и национальных интересах «вечной России», — теперь ни слова!

Тот же ближайший сотрудник генерала Маршалла[231], автор статьи в «Foreign affairs», заметил новый кремлевский курс. Теперь, пишет он, «вся политика Москвы по преимуществу определяется интернациональным коммунистическим движением».

Да, Политбюро вместе с Коминтерном поставили, совершенно по — «ленински», судьбу нашей родины на карту мировой революции!

Ленин, будучи еще в Швейцарии в июле 1915 года, писал: «Кто пишет против государственной измены, против распада России… тот стоит на буржуазной, а не на пролетарской точке зрения. Пролетарий не может ни нанести классового удара своему правительству, ни протянуть на деле руку своему брату пролетарию чужой, воюющей с нами, страны, не совершая государственной измены» («Соц. — Демократ», № 43, 1915 г.).

Что Ленин протянул руку не «своему брату» пролетарию, а при посредничестве Парвуса и графа Брокдорф — Ранцау[232] германскому канцлеру Бетман — Гольвегу и генералу Людендорфу — факт исторический, установленный и неопровержимый.

Пораженческое сотрудничество с германским правительством во время Февральской революции не могло иметь целью ни «низвержения» уже низвергнутой монархии, ни «освобождения» уже освобожденного пролетариата. «Такой свободы, как у нас, — восклицал Сталин на VI съезде большевистской партии в августе 1917 года, — нигде не существует, нигде у пролетариата не было и нет таких широких организаций».

Средством к какой же цели была государственная измена? Только одним из средств, облегчивших захват власти. Захват же власти понадобился большевикам не для того, чтобы «передать всю власть Учредительному собранию, хозяину земли русской», как клялись они народу перед Октябрем, а для того, чтобы этого хозяина в первый же день выгнать и в порядке гражданской войны установить диктатуру пролетариата. (Это признал сейчас же после переворота Бухарин[233] .) А сущность диктатуры Сталин вслед за Лениным определил совершенно ясно и точно: «Это есть неограниченная власть, опирающаяся на насилие, а не на закон» («Проблемы ленинизма»).

Зачем понадобилось предательством государства, разгромом России и обманом народа Ленину —