почему бы и не позволить? Что за маленький тиран или напыщенный зануда этот Николай Степанович? Или это Ахматова оказывает ему дурную услугу, расписывая, как долго кобенился Николай Степанович, прежде чем согласиться на знакомство с Маяковским?
Если расставить математические значки в отношениях: по версии Ахматовой, Блок равен ей, она равна Гумилеву, Гумилев больше Маяковского, — Маяковский превращается в букашку. Но и в математике дважды два не равно пяти. Наверное, что-то не сходится и в подсчетах Анны Андреевны.
Ну вот, поговорив о каком-то Маяковском, Ахматова снова упоминает равновеликих.
Обоих ждала громкая посмертная слава.
Обоих — это Амедео Модильяни и Гумилева.
Он был провинциален до убожества, обо всем судил с кондачка, самонадеян, ничего как следует не знал и сам себя провозгласил «мэтром».
Ирина Грэм — Михаилу Кралину.
О словах Николая Степановича «Я трус» АА очень хорошо сказала: «В сущности — это высшее кокетство».
Почему высшее? Это самое обычное кокетство.
Волков: Она причисляла Гумилева к величайшим русским поэтам XX века. Вы согласны с ней в этом?
Бродский: <…> Ее сентимент по отношению к Гумилеву определялся одним словом — любовь.
Это не так, и Бродский знал, что это не так, но с той мгновенной расчетливостью, которая двигала весь его пиар Ахматовой, он знает, что это объяснение — самое благопристойное. Не говорить же как есть: что она возвеличивает Гумилева, чтобы возвеличиться на его фоне. Ведь только ему она может приписать слова: «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию». Не Пушкин же ей это сказал?
Он сказал: «Ты научила меня верить в Бога и любить Россию».
Вот в этой фразе она и проговаривается. Если поверить в то, что она пытается доказать — что Гумилев велик, то тогда безмерное значение придается и ей самой — той, которая научила его не больше не меньше как верить в Бога и любить Россию. Недурно, верно? Если она научила этому посредственного поэтишку, это — одно, если Великого Гумилева — совсем другое.
КЛИНИЧЕСКИЕ ГОЛОДА
«Перенесла (три) четыре клинических голода: I — 1918–1921, II — 1928–1932 (карточки, недоедание), III — война, Ташкент, IV — после Постановления ЦК 1946 г.».
Давайте и мы посчитаем голода.
1921 год.
3 февраля.
Вчера в Доме Ученых встретил в вестибюле Анну Ахматову: весела, молода, пополнела! «Приходите ко мне сегодня, я вам дам бутылку молока — для вашей девочки». Вечером я забежал к ней — и дала! Чтобы в феврале 1921 года один человек предложил другому — бутылку молока!
Такое, наверное, не забывается. Как не забыла бы Марина Цветаева, как на соседней улице в Ташкенте при процветающей Ахматовой ее сын Мур почернел от голода. Украл, был арестован… Дело только еще в том, что ни Чуковский, ни Марина Цветаева не могли такие вещи: голод, быт, довольство, пусть даже напрямую касающиеся жизни и смерти, — считать тем не менее СВОЕЙ жизнью и смертью. Все это было лишь условиями… Тем более не могли спекулировать…
Пропустим второй «голод» — просто карточки.
А вот голод в Ташкенте.
Лидия Чуковская здесь называет Анну Ахматову NN.
«У меня было осложнение, так как меня два дня кормили бараньим супом. Ф.Г. теперь принесет мне куриный».
Квадратная голубая палата, сверкающее окно. При нас принесли ей обед из Правительственной поликлиники.
NN (Анна Ахматова) заходит иногда — по дороге на обед (партактив) или с обеда.
Об ужине у Эйзенштейна с икрой и пр. Черная от голода уборщица.
В академический дом NN переезжать не хочет. Но надо, чтобы ей оттуда давали питание первого разряда.
NN прислали пропуск в распределитель ЦК и талон на обеды в дом Академиков.
Для приватного совещания меня пригласила к себе Радзинская. Она решила кормить NN у себя в семье. Я горячо приветствовала эту идею, потому что от столовых обедов NN, конечно, захворает.
Хлеб тоже раздает, яблоки раздает детям, все свои мизерные богатства.
Почему-то купили две бутылки вина и выпили их.
