«Вся Россия подражала Гумилеву, — сказала она мне. — А я — нет».
Вся ли?
«И такой человек хочет писать о Гумилеве».
Однажды, гуляя по берегу Москвы-реки, я позволил себе сказать, что мне никогда не была близка поэзия Гумилева. Я тут же понял, что этой темы лучше не касаться. Анна Андреевна реагировала на мое замечание бурно, почти резко. Больше мы этой темы не затрагивали.
23 апреля 1963 года Ахматова встречалась с доцентом Политехнического института М. В. Латманизовым. Он просил об интервью с нею. Едва познакомившись с интервьюером и узнав, что тот интересуется Гумилевым, она задает вопрос, вместо ответа на который в расшифровке интервью поставлен знак —?!
«Вы взялись бы составить свод его ранних стихотворений и прокомментировать?»
Ранних — это значит о ней, о «страшной любви».
Больше никто не хочет. Подразумевается, что работа будет такая же, как у Аманды Хейт, — записать все, что захочет продиктовать Анна Ахматова.
Это у нее из пушкинистики — что изучением творчества поэта может заниматься любой дилетант. Латманизов — человек из научной, технической, среды. Он в ответ на этот вопрос ставит знак: «?!»
6 лет собирала материал. Сделала для его памяти все, что можно. Поразительно, что больше никто им не занимался.
Ахматова советует исследователям Гумилева.
Дождаться опуса Хейт-Левенсон, который должен дать ГИГАНТСКИЙ материал.
Она считает, что этот «достоверный» материал и должен использоваться как первоисточник. На следующей же странице прибавляет:
Критика источников в современном литературоведении — насущная задача (знаю по пушкиноведению).
Это имеются в виду все другие источники по Гумилеву, не исходящие от нее или не прошедшие ее цензуру.
«Был у меня на днях один посетитель — голландец. Мы все видывали западных знатоков России, русской истории, русской литературы и пр. А тут я увидела рядового западного человека. Ко мне пришел, потому что ему сказали, что есть такая старуха, которая в десятые годы писала стихи о Боге. Какие же это стихи о Боге? В них да, упоминались лампадки, иконы, заутрени — но это совсем было не о Боге. Не знает ровно ничего ни о чем и ни о ком, даже Гумилева не знал.
Это — несомненно дикарь, спрыгнувший с ветки. Мог, впрочем, быть назван и покрепче.
«Как можно подпускать к священной тени мещанку и кретинку…»
Никто не должен сметь писать о Гумилеве с собственной точки зрения…
Одоевцева —
«Хочет быть вдовствующей императрицей».
Вот только император подкачал. Вроде не Александра Сергеевича она осталась вдовой (литературной, я имею в виду)?
Волков: Когда говорят о Гумилеве, то иногда забывают, что он был в числе нескольких русских поэтов, чья участь была решена непосредственно Лениным.
Бродский: Вы знаете, от того, как узурпатор обращается с поэтом — благородно или неблагородно — отношение у меня к нему не изменяется ни в коей мере.
Виктор Жирмунский в ответ на смущенные объяснения Бродского (уже после смерти Анны Андреевны), почему он отдает за ненадобностью собрание сочинений Гумилева:
«Здрасьте! Я еще в 1914 году говорил, что Гумилев — посредственный поэт!»
Так говорил не только Жирмунский. Ахматовой надо было дать хоть какие-то объяснения тому, что Гумилев совсем не был признан современниками.
Блок о Гумилеве. Их ссорили окружающие.
И надиктовывали большую статью «Без божества…».
Блок в обществе ревнителей Художественного слова, когда Н.С. прислал «Актеон», в разговоре с АА фыркнул на Гумилева (как АА на Шкапскую).
Блок в статье об акмеистах с говорящим названием «Без божества, без вдохновенья» брезгливо и недовольно расправился с основателями этого направления, не забыв даже вытереть пальцы и таким образом:
«Единственная дельная мысль Гумилева была заимствована им у меня», но с Блоком Ахматова не воюет. Брюсов, Вячеслав Иванов — вот с ними.
Гумилев — Сальери, который даже не завидует Моцарту.
Городецкий слушал очень внимательно все, что я говорил ему о его стихах, о Гумилеве, о цехе. А я говорил откровенно, бранясь и не принимая всерьез то, что ему кажется серьезным и важным делом.
«Маяковский очень хотел познакомиться с Николаем Степановичем и Николаю Степановичу передали это. Николай Степанович сказал, что ничего против не имеет… Это еще не все. Николай Степанович еще и поставил условие: «но только если Маяковский не говорил дурно о Пушкине». Оказалось, что Маяковский
Можно было всерьез предположить, что образованный человек всерьез дурно говорит о Пушкине? А в рамках игры, эпатажа — как раз подтверждающего авторитет дурнословимого Пушкина —
