прелесть. По его наблюдениям, я это хорошо понимаю, так как могу от рояля перейти к кастрюлям, которые у меня, как он выразился, дышат настоящей поэзией. Тогда я думала, что он мне подыгрывает, но в последующей жизни я убедилась, что это черта его натуры. Он любил, например, запах чистого белья и иногда снимал его с веревки сам. Такие занятия прекрасно сочетались у него с вдохновением и творчеством. Ежедневный быт — реальность, и поэзия тоже реальность, — говорил он, — и я не представляю, чтобы поэзия была надуманной.
Зинаида Николаевна была совершенно нелитературна, но зато вполне музыкальна. Первый муж ее Генрих Нейгауз и его друг Владимир Горовиц играли с ней дома в четыре руки, правда, она отдавала этому столько же души и страсти, сколько игре в карты. Вся ее миссия жизни заключалась в том, чтобы служить точкой кристаллизации и передачи в мир гениев ее мужей. Ну и несомненное чадолюбие. Анна Андреевна излишне отважно вышла воевать на чужое поле чужим оружием.
Я провела маленькое расследование и убедилась, что хороших хозяек любят больше. Не только их охотнее берут замуж — тщательно следящих хотя бы только за самой собой женщин любят огромной всепоглощающей любовью чаще, чем нерях. Лиля Брик была большая щеголиха, Гала Дали знала толк в интерьерах и драгоценностях. А Уоллис Симпсон — дама, за которую было заплачено английской короной, — числила ухоженность и домовитость чуть ли не единственным своим бесспорным достоинством. Неряху Ахматову все-таки никто не полюбил, по крайней мере так сильно, чтобы она этим вошла в историю. К сожалению, безбытницу Цветаеву тоже. Может, по большому счету, это и не нужно, это я просто так, для назидания молоденьким девушкам. А с другой стороны, может, в этом есть все-таки и еще более высокий порядок — тот, который заставлял Пастернака высаживать картошку очень ровными рядами?
На плите сидит старуха, кухарка Ольги Афанасьевны, штопает для Ахматовой черный чулок белыми нитками. «Бабушка, затопите печку!» — распорядилась Ахматова, и мы пошли в ее комнату.
«Мне было тогда лет тринадцать. Я ходила в платье с прорехой по всему бедру…» Я подумала, что и в пятьдесят я частенько вижу ее в халате с прорехой по всему бедру.
Она сидела в шубе у топящейся печки. Перешла, хромая, — все тот же сломанный каблук! — на диван и усадила меня рядом.
Анна Андреевна пыталась иногда поиграть и поговорить с двумя девочками — Анютой и Катей, внучками профессора, но выходило это у нее как-то неловко, неумело.
Основное в поэме — ненависть автора к тому, что произошло.
Ирина Грэм — Михаилу Кралину.
Поэт изучает более глубокий срез жизни, чем политика. Если тебя так занимает политика и кажется такой определяющей в жизни — надо становиться политическим деятелем — легальным или оппозиционным, любым. Если при этом есть и поэтический дар — пиши. Но пиши о жизни, а не о неудачном политическом устройстве.
Для поэта единственное, что имеет значение, — это прошлое, а более всего — детство.
Анна Ахматова.
Это не сестра моя, жизнь. Какая-то умершая сестра. И это — главное?
Часа в три, собираясь уходить, я что-то сказала насчет погоды. «Ах, да, в мире существует еще погода, — усмехнулась Анна Андреевна. — Я так давно не выходила из дома, что забыла об этом».
ДАНТЕССА
Отношения Ахматовой к собратьям по перу таковы.
Абсолютно великих, к которым можно было притереться в наследницы, респектабельно почитала; великих, но нераскрученных — не утруждалась забивать себе голову (Баратынский); среди современников — выбрала тех, которые годятся для приличного исторического фона (Анненский); с прочими современниками сложнее.
Здесь — кровавое месиво. Первый ряд: Блок и Маяковский. Догадались вовремя умереть. Пять с плюсом (плюс — за то, что упрашивали заходить в гости, — вернее, за то, что предоставили возможность такое присочинить). Видеть остальных — «в смрадную яму смотреть».
Она хотела бы быть Дантессой в грамматическом смысле — как аббатессой поэтического братства, быть Дантом в матриархате поэтического мира. Но эта глава не о Данте, а о Дантесе — в юбке. О Жорже Дантесе, который убил Пушкина. Но по счастью, не каждому Дантесу, даже если он не заложник кодекса чести ревнивого мужа, а сам по себе мучим сальериевской охотой, что пуще неволи, Господь пистолет в руки вкладывает. У Ахматовой пистолета не было.
Ненависть к собратьям по перу была.
Пунин мне сказал сегодня, что АА очаровала всех в Москве и была такой веселой, такой оживленной там, что порой даже смущала его.
Я спросил АА, читала ли она где-нибудь стихи; оказалось, нигде и никому. «А Вам читали?» — спросил я АА, и она, яростно взглянув на меня, сказала: «Я бы такой мерзости не допустила».
29 октября 1963.
А суетна Анна Андреевна по-прежнему. Больше всего ее занимает судьба ее стихов, завоевывающих мир медленнее, чем ей хотелось бы. Она считает себя более значительным поэтом, чем Пастернак и Цветаева. Ревнует их к славе и за гробом. Я уж не говорю о наших молодых поэтах.
Интервьюер сообщает Ахматовой, что в издательстве «Советский писатель», в большой «Библиотеке поэта» выходит книга О. Мандельштама. Это тоже шестидесятые годы.
— Да. Я знаю. Я вхожу в состав редакционной коллегии. Но я не знаю, нужна ли эта книга? Мандельштам далек от современного читателя. Кто по-настоящему понимает Мандельштама, тому этой книги не надо. У них и так все есть, что написал он. А остальным он не нужен — не понятен.
Здесь, пожалуй, никаких комментариев не надо.
Людям не нужна книга Мандельштама. Мандельштам не нужен и не понятен.
Как все было хорошо: расстреляли его (умер в тюрьме — это одно и то же) в тридцать девятом, не маячил он перед ней, как Пастернак, со своими дачами — и на тебе, собрались
