носят, но и на стенах храма режут безбожные узоры по камню! Грех это, грех! Храм божий строгим должен быть, отрешенным. Так строить будешь!

— Исполню, владыка! — повторил Микула.

Смирение мастера успокоило епископа Митрофана. Он еще раз строго посмотрел на Микулу, погрозил кому-то крючковатым пальцем, но все-таки смягчился:

— Ладно уж, ступай. Собирай артель именем моим. Серебро и еще что надобно возьмешь у Арефы, я скажу ему. Будешь строить собор в Суздале, на месте старого, обветшалого. Но помни, что сказано: строить отрешенно, строго!..

Артель каменщиков Микула собрал быстро — он знал мастеров, и мастера знали его. Погрузили на телеги инструмент, нехитрый скарб, посадили домашних и отправились в Суздаль — на долгие годы, на новую жизнь. Каменный собор возвести — как жизнь прожить…

Мастера быстро разобрали ветхие стены старого собора, построенного еще при Владимире Мономахе, начали поднимать новые. Нещедрым оказался епископ Митрофан. Белого камня-известняка привозили в Суздаль мало, и часть собора пришлось складывать из легкого пористого туфа. Неровности стен заглаживал потом Микула густой побелкой.

Одно было хорошо: не мешали зодчему строить как он задумал. Три купола венчали собор, большой — в центре, а два поменьше — сбоку, над хорами. Удивлялись люди, глядя вверх: будто плыли купола собора навстречу бегущим облакам.

Шли годы. Украшался суздальский храм. Лег под ноги разноцветный пол из майоликовых плиток. Живописцы расписали стены и своды яркими фресками. Возле алтаря поставили узорные литые подсвечники, опиравшиеся на фигуры львов.

Состарился зодчий Микула, частенько говорил домашним:

— Вот окончу все, и помирать можно. Не напрасно на свете прожил. Кости истлеют, а след от меня на земле останется. Будет стоять храм сей вечно, как вечна земля Русская!

Вера в вечность и неизбывность Русской земли поддерживала Микулу в горькую годину Батыева нашествия. Никак он не мог поверить, что земля, несущая на себе такую каменную красоту, склонится перед татарами. Доходили до Суздаля слухи о гибели Рязани, о кровавом побоище под Коломной, о сожжении Москвы, а старый зодчий, как обычно, обходил собор, прикидывал, кого из мастеров еще нужно позвать, что доделать…

Февраля в третий день в Суздаль пришел обоз с бежавшими из столицы боярами. Ожили боярские дворы. Холопы и тиуны сновали по торговой площади, скупая у мужиков баранов, кур, дичину. Любили суздальские бояре поесть всласть, а запасы из пригородных вотчин еще не привезли. Не обеднеют сундуки боярские от такой малости, серебра накоплено на две жизни!

Одно беспокоило бояр: в Суздале совсем мало осталось войска. Почти все суздальские ратники, выполняя приказ великого князя, ушли во Владимир. Но Ондрей Федорович Голтяев полагал, что близкой опасности еще нет. Он советовал своим не спешить с отъездом в дальние вотчины, выждать, как обернется дело под Владимиром. Может, и не пойдет дальше царь Батыга, владимирским богатством насытившись. А если и пойдет, то не скоро: могуч стольный Владимир, долго продержит татарское воинство под своими стенами. А там видно будет, как и что — бежать иль повинные головы склонить пред царем Батыгой…

Так рассуждал Ондрей Федорович Голтяев, и бояре его рассуждениям поверили, начали обживать суздальские хоромы. И — напрасно. Батый не стал дожидаться падения Владимира, послал на Суздаль большую конную рать.

В предрассветной мгле спешенные татары без труда преодолели обезвоженные морозом рвы, тихо поднялись на стену. Редкие караулы они вырезали ножами: не ждали суздальцы беды, не стереглись. Немногочисленные сторожа у воротной башни пробовали остановить проникших в город татар, но все полегли в короткой злой сече. Со скрипом отворились тяжелые створки ворот. Татарская конница ворвалась в Суздаль.

Жарким пламенем занимались постройки: княжеский двор, монастыри, боярские хоромы, посадские избы.

Крепкие тесовые ворота боярского двора Ондрея Голтяева татары выбили бревном и побежали, размахивая саблями, к хоромам.

Богато отстроился боярин Ондрей: сенцы, горенки, лестницы и лестнички, темные переходы, покои гостевые и дружинные, подклети и чуланы, домашние молельни, погреба. Но как ни велики хоромы, все ж таки не лес, от беды не спрячешься! Нашли боярина Ондрея в темном чуланчике, сорвали шелковую рубаху, порты. Стыдную смерть принял боярин: скинули его татары нагого с крыльца, на подставленные копья…

Родственник Батыя — хан Бури, тумен которого ворвался в Суздаль, — выехал на соборную площадь. Задрав голову, он долго смотрел на высоченные купола собора.

Скрипнули тяжелые, обитые железом соборные двери. Ханские телохранители насторожились, натянули луки. Но из собора вышли не воины, которые могли быть опасны, а ветхий старец в простой черной шубе.

Хан Бури жестом остановил рванувшихся было нукеров, подъехал к паперти. Половец-толмач перевел вопрос хана:

— Кто ты, старик? Почему не боишься смерти?

— Я каменных дел мастер. Храм сей моими трудами поднялся. А смерти потому не боюсь, что знаю — не построить мне собора лучше этого…

Хан Бури усмехнулся:

— Ты сам попросил о смерти, старик. Великий Батухан не велел убивать мастеров, которые будут строить его новую столицу, Сарай-Бату. Но ты сам сказал, что лучшего не можешь построить, а у Батухана все должно быть самое лучшее! Ты не нужен мне, старик…

Просвистела стрела. Старый зодчий упал на каменные плиты соборной паперти.

Отъехавшие татары не слышали, как Микула шептал, затихая:

— Исчезнут вороги с земли Русской… Сгинут без следа… А мой след останется в камне вечно… Внукам останется, правнукам…

Шестого февраля, в день святого Вукола, татары пригнали к Владимиру тысячи пленных, захваченных в Суздале и в деревнях по Клязьме и Нерли.

Суздальские мужики и посадские люди — ободранные, избитые, многие босиком — брели, поскальзываясь, по льду речки Лыбедь. Черными пятнами выделялись в толпе рясы монахов. В голове, шагов на десять впереди остальных пленных, шел игумен Ерофей. Ветер трепал длинную, почти до пояса, седую бороду. Татарский воин наезжал на игумена конем, хлестал плетью. Игумен сгибался под ударами, потом снова откидывал голову назад и шел, глядя прямо перед собой остановившимся взглядом.

К стенам подъезжали татарские всадники с белыми тряпицами в руках, опять кричали, чтобы владимирцы покорились Батыю. Видно, пленных для того проводили под самыми стенами, чтобы защитники города устрашились.

Но не страх, а праведный гнев вызвали у владимирцев страдания пленных. Ратники на стенах цедили сквозь стиснутые зубы:

— Ужо, ужо… погодите, охальники… Умоетесь кровавыми слезами…

Татарских всадников отогнали стрелами.

И тогда начался приступ.

Как сказочные чудовища, поползли к городским стенам камнеметные орудия — пороки. На город полетели каменные глыбы. Дубовые стены вздрагивали от ударов, из пазов между бревнами сочились струйки красной измельченной глины — казалось, город истекает кровью, как раненый воин.

Рухнула деревянная колокольня Успенской церкви, что в Новом городе. Жалобно дребезжа, покатились по бревенчатой мостовой колокола.

Стрелы с горящей паклей, перелетая через стены, впивались в деревянные крыши. То там, то здесь занимались пожары. В Новом городе уже горели целые улицы. Бабы и ребятишки не справлялись с огнем. Воеводам приходилось снимать со стены ратников, посылать тушить пожары.

А на посаде, где ждали приступа ополченцы воеводы Ивана Федоровича, было тихо — воинство царя