Бой затихал. Только от Золотых ворот доносились крики и лязг оружия: горстка упрямых руситов, засевших в каменной воротной башне, продолжала безнадежное сопротивление. Неприступными оказались стены башни, которую руситы почему-то называли Золотой. Не золотой, а кровавой лучше бы ее назвать! Много воинов погибло под ней во время штурма…

Да и только ли под Золотыми воротами? Своих убитых воинов Батый видел везде: в переулках, у заборов, во дворах. Только середина улицы, по которой должен был ехать хан, свободна от трупов, но и здесь еще темнели лужи крови. Дорогой ценой пришлось заплатить за обугленные развалины города князя Юрья!

Хан Батый миновал горящие улицы Нового города, проехал через Торговые ворота в Средний город. Здесь пожаров было меньше. Во дворах суетились спешенные татары, тащили узлы с добром, взламывали замки клетей и амбаров.

Особенно много было воинов на торговой площади. Они разбивали лавки купцов, перекладывали товар в переметные сумы. Сотники стояли поодаль, зорко поглядывали на своих удальцов. К ним подходили воины, кланялись, складывали к ногам самую ценную добычу.

А на торговую площадь выбегали новые и новые толпы победителей. Кое-где уже дрались, вырывая из рук дорогие сосуды, куски сукна, связки беличьих шкурок.

Никто не обращал внимания на проезжавшего хана.

— Я прикажу сломать хребты этим шакалам! — прошипел Батый, оборачиваясь к старому полководцу Субудаю.

Но тот возразил:

— И будешь не прав! Все они храбрые воины. Они положили к твоим ногам город князя Юрья. Сегодня город принадлежит им. Так велит яса — закон твоего деда, Великого Чингиса… Но если завтра кто-нибудь уйдет самовольно из своего десятка, его удавят тетивой лука… Если завтра кто-нибудь не принесет тебе законной доли добычи, тот примет смерть… Войско — сабля в твоей руке, хан, а саблю, чтоб не проржавела, нужно смазывать жиром…

Батый промолчал. Старый полководец был прав. Наступил час, когда хан уже не волен в своем войске. Воины, только что послушно бросавшиеся на смерть по одному его слову, превратились в бешеных собак. Горе тому, кто попробует вырвать из их зубов добычу!

Так было заведено великим Чингисом, и не ему, внуку кагана, изменять обычай. Жажда добычи вела воинов в далекие походы, поднимала на стены городов, ощетинившихся копьями. Жажда добычи отгоняла страх смерти в бесчисленных битвах. Надо утолить эту жажду, чтобы завтра она стала еще сильней, еще нетерпимей! Пусть поют в степных кочевьях о щедрости Батухана, насытившего своих воинов серебром, одевшего их в дорогие шубы! Пусть горят завистью глаза у безусых юношей и сердца их рвутся в походы! А походов будет много, потому что земля велика, и вся она должна лечь под копыта монгольских коней! Что ж, пусть простой пастух почувствует хоть на день себя великим, сеющим смерть и дарующим жизнь! Назавтра он будет охотней повиноваться…

Так думал Батый, проезжая по торговой площади к Детинцу, жилищу князя Юрья. Следом ехали притихшие ханы и темники, молчаливые, настороженные нукеры-телохранители.

Сегодня — день войска!

Вокруг Успенского собора, опираясь на копья, стояли спешенные татарские воины. Лица их были угрюмы, недовольны. Они с завистью поглядывали в сторону торговой площади, где торжествующе шумела толпа их товарищей, расхватывавших купеческое богатство. Только строгий приказ сотников удерживал их возле дома руситского бога. Да надежда, что в доме этом найдется что-нибудь и для них.

Из узких соборных окон доносилось протяжное церковное пение: епископ Митрофан правил свою последнюю службу.

Навстречу Батыю выехал Менгухан. Батый спросил насмешливо:

— Почему твои храбрецы остановились перед юртой руситского бога? Не думают ли они, что стены охраняют злые духи? Я могу прислать своих людей с таранами…

— Мой тумен сражался впереди всех! — надменно ответил Менгухан. — Мои воины не боятся ни людей, ни духов. Но многие умерли, не вкусив сладости победы. Пусть мертвые багатуры, улетая с дымом погребального костра в Небесную Страну, слушают жалобное пение руситских шаманов! — И пояснил, указывая на воинов, которые несли к стенам собора дрова и бревна: — Здесь будет погребальный костер!

— Здесь будет погребальный костер! — повторили другие ханы, разом снимая шлемы и склоняя головы.

— Пусть будет погребальный костер! — согласился Батый.

К вечеру завал из бревен, между которыми лежали трупы татар, поднялся почти до половины стен Успенского собора. Вокруг собора сидели на корточках тысячи татарских воинов.

За стенами Детинца, в Новом городе, в Среднем городе и на посаде, продолжали гореть дома. Клубы черного дыма стелились над землей, то и дело закрывая купола собора.

Неистово били в бубны шаманы, извиваясь в священной пляске и выкрикивая непонятные слова.

В руках Арчи-Хете, хранителя погребального огня, пылал факел.

Под глухие удары бубнов к собору подошли ханы: Батый, Орду, Шибан, Менгу, Кадан, Гуюк, Байдар, Бюджик. Встали полукругом позади Арчи-Хете, подняли сабли к багровому от пожара небу.

Хранитель погребального огня протянул Батыю факел, завыл, закрывая ладонями лицо.

Шаманы громче ударили в бубны.

Взревела боевая труба.

Батый, размахивая факелом над головой, закричал:

— Поднимайтесь в последний поход, спящие багатуры!

— В последний поход! — заревела толпа, заполнившая соборную площадь.

Взметнулись обнаженные сабли.

Факел, переворачиваясь на лету, упал на погребальный костер. Загудело пламя, быстро охватывая облитые горючей смолой бревна.

Воины упали ниц в окровавленный снег.

Женщины-шаманки, раздирая ногтями лица, затянули древнюю погребальную песню:

Лобызаемый мой много перевалов перевалил.

Оплакиваемый мой много вод перебродил.

Сколько ни зови — он не бросит взгляда на меня.

Сколько ни ищи — его и след простыл…

Воины из тумена Менгухана, ударяя саблями по окованным медью щитам, выкрикивали славу павшим в стране глубоких снегов. Старый тысячник, поднимая к небу пересеченное шрамами лицо, запевал тонким голосом:

— Ху! Ху! Ху! — отзывалась тысячами голосов толпа.