Как и предполагал воевода Петр Ослядюкович, самые большие полки Батыя сошлись к стене против Золотых ворот, туда, где не было речного обрыва и к городу подступало ровное поле. Здесь следовало ожидать самого сильного приступа, сюда стягивал воевода отборные дружины.

Так и простояли дружины до темноты на стене, примыкавшей к Раменскому полю, ожидая приступа. Но Батый с приступом не спешил. Татары копошились в своем стане, и только лучники подстерегали неосторожных, метко пуская стрелы в бойницы.

Когда совсем стемнело, Петр Ослядюкович поехал в Детинец. Стража приветственно подняла копья.

У княжеского крыльца воевода бросил поводья подбежавшему Ильке, соскочил на снег.

— Где молодые князья? — спросил воевода. — Что-то не видел я их на стене… Опять, поди, у епископа Митрофана сидят?

— В соборе они, Петр Ослядюкович. И княгиня там, и бояре многие…

Воевода зашагал через площадь к Успенскому собору. Толкнул железную, сплошь покрытую золотой росписью дверь, вошел.

Свет бесчисленных свечей ослепил глаза. Бояре — в не праздничных темных кафтанах, без оружия — стояли на коленях, истово крестились. Епископ Митрофан, в парадном одеянии, с золотым крестом, стоял на амвоне. У ног его, уткнувшись лбами в каменные плиты пола горбились двое в черных монашеских рясах. Один из чернецов поднял голову, боязливо оглянулся на скрип двери Петр Ослядюкович обмер — это был князь Всеволод.

А в душной тишине собора, нарушаемой только потрескиванием свечей да хриплым дыханьем молящихся, гремели слова епископа Митрофана:

— Постригается раб божий Всеволод и нарекается в монашестве Вассианом… Постригается раб божий Мстислав и нарекается Мефодием…

Бояре на четвереньках ползли к епископскому месту, хватали трясущимися руками полы облачения владыки, целовали. Глыбами падали слова епископа, вещая конец мирского бытия:

— Постригается раб божий… Постригается…

К дверям, пошатываясь, шел тучный чернобородый боярин. Узнав воеводу, прислонился, зашептал, захлебываясь словами:

— Не о сече думай, воевода. О душе думай, на кроткую смерть себя изготовляй, на мученический венец — и блажен будешь! Прими смерть со светлой душой, в иноческом чине, для вечного блаженства на небе…

Петр Ослядюкович резко оттолкнул боярина, выбежал на паперть. «Трусы! Бросить войско в самый тяжкий час! И это князья, и это бояре, соль земли Русской! Трусы!..»

Крепкий мороз перехватил дыханье.

Илька осторожно потянул воеводу за рукав:

— Простынешь, Петр Ослядюкович. Шапку-то надень… Воевода обнял юношу, прижал к груди. Сказал — не ему даже, а самому себе, для утверждения в своей правоте:

— Не кроткая смерть надобна, но смерть славная, вражьей кровью оплаченная. Воины мы, не чернецы. Не молитвами — мечом служим родной земле…

Илька проговорил негромко, успокаивающе:

— Не все бояре в собор пришли. Многие с ратниками остались — и Иван Федорович, и другие. К бою готовятся…

Рассвет был серым, неприветливым, как будто дым татарских костров занавесил солнце. Клочковатые тучи низко плыли над городом, цепляясь за кресты соборов. Туман расползался по узким улицам посада, стекая к Лыбеди.

Десятники затрубили в рожки, поднимая спящее воинство.

Зашевелился и татарский стан. Гуще задымили костры, в которые подбросили свежие дрова. Вскоре из стана спустилась на лед Клязьмы большая конная рать. Воевода Петр Ослядюкович сказал задумчиво:

— Не иначе, на Суздаль пошли… Береги бог великого князя!

Зодчий Микула верил, что у камня есть душа. Душа камня — в несокрушимой мощи городских башен, в строгих пропорциях храмов, в снежной белизне стен, в затейливой резьбе. Не каждому дано познать душу камня, как не каждый человек понимает мудрость книжную. А кто познал душу камня, тот видит в нем многое.

История земли Русской не только в чеканных строках летописей, но и в камне, в строениях, воздвигнутых мыслию и трудами каменных дел мастеров — зодчих, каждым по-своему, каждый раз неповторимо. Каменная летопись повествует о днях минувших и провожает в дни будущие.

Князь Владимир Мономах принес в Залесскую Русь византийскую пышность. Первый суздальский собор возвели мастера из Киева и Переяславля. Строили так, как привыкли строить на далеком юге: на ряд плоского кирпича клали ряд дикого камня, скрепляя воедино известковым, на сырых яйцах замешенным раствором. На огромную высоту поднял свои красно-белые стены древний суздальский собор, бросая вызов Киевской Софии.

Сын Мономаха, градостроитель Юрий Долгорукий, заботился не о храмах, а о крепостях — время было суровое. Его полки ходили на юг по лесным дорогам, пугая соперников своей тяжелой поступью. В перерывах между походами князь строил города, строил торопливо, сразу на многих реках: без ожерелья крепостей не смогла бы выстоять поднимавшаяся Владимиро-Суздальская Русь. Новые города были сами похожи на воинов: простые, крепкие, строгие. И храмы под стать городам. Подобно воинам, горделиво подняли они главы, похожие на русские островерхие шлемы, над крепостными стенами Переяславля- Залесского и Кидекши, Юрьева-Польского и Дмитрова. Строили храмы из белого известняка, так плотно пригоняя друг к другу каменные глыбы, что не видно было швов.

При князе Андрее Боголюбском разбогатела Владимиро-Суздальская земля, поднялась выше Руси Киевской. Зодчие владимирского самовластна строили пышные, величественные соборы. Успенский собор в столице поражал праздничной нарядностью, яркими фресками, разноцветной мозаикой, щедрой позолотой. И если храмы-воины князя Юрия Долгорукого прятались за крепостными стенами, то пять золоченых глав Успенского собора владычествовали над городом Владимиром, как сам Владимир господствовал над другими городами Северо-Восточной Руси…

И великий князь Всеволод Большое Гнездо стремился к величавой пышности, и нынешний великий князь Юрий Всеволодович — тоже. Соборный храм — украшение города, видимое воплощение могущества князя…

Владимирский каменщик Микула сначала был подмастерьем. Шесть лет приходилось учиться, чтобы постичь мастерство каменного дела, и все шесть лет бродил Микула с артелью каменщиков по разным городам, строил башни, соборы, княжеские хоромы.

Микула мечтал стать зодчим, чтобы строить не по чужой указке, а по своему разумению. Но не каждому из каменных дел мастеров удавалось стать зодчим, поэтому за великую удачу посчитал Микула, когда его позвали к епископу Митрофану.

Епископ встретил мастера сухо, строго ткнул пальцем в бляшки на поясе Микулы, изображавшие звериные головы, сказал недовольно:

— Сие богопротивно, от языческой скверны. Сними, сын мой!

Микула покорно склонил голову:

— Исполню, владыка.

Епископ продолжал наставлять:

— Богопротивно сие! Некие люди не только в миру языческие символы, зверей да птиц лики, на себе