убедите Ламбера продать мне свои акции. А с деньгами я разберусь.

Анри растерялся; ему эта идея не нравилась, совсем не нравилась. И вдруг его озарило: «Это спланировано!» Дюбрей провел лето с Ламбером и знал, что тот собирается уйти. Все становилось на свои места. Коммунисты поручили Дюбрею не допустить досадную для них кампанию и захватить «Эспуар», вмешавшись в руководство газетой; преуспеть в этом он мог, лишь тщательно скрывая свое вступление в партию.

— Есть только одна неувязка, — сухо заметил Анри. — Я тоже не хочу молчать.

— Вы не правы! — сказал Дюбрей. — Представьте себе. Если референдум и выборы не станут триумфом для левых, мы рискуем получить диктатуру гол-листов: сейчас не время для антикоммунистической пропаганды.

Анри внимательно посмотрел на Дюбрея; вопрос заключался не в том, чтобы по достоинству оценить его аргументы, главное было понять, честен он или нет.

— А после выборов, — спросил Анри, — вы согласны все рассказать?

— К тому моменту дело в любом случае будет предано огласке, — ответил Дюбрей.

— Да. Пелтов отнесет свои материалы в «Фигаро», — сказал Анри. — Это означает, что на карту поставлена не судьба выборов, а лишь наша собственная позиция. И с этой точки зрения я не вижу, что мы выиграем, позволив правым взять инициативу. Ведь нам все равно придется определить свое отношение: как мы будем выглядеть? Мы попытаемся смягчить антикоммунистические нападки, не оправдывая открыто СССР, и будем выглядеть двуличными

— Я прекрасно знаю, что мы скажем, — прервал его Дюбрей. — И я убежден, что эти лагеря не обусловлены режимом, как это утверждает Пелтов; они связаны с определенной политикой, о которой можно сожалеть, не ставя под вопрос весь режим. Мы разделим две вещи: осудим принудительный труд, но защитим СССР.

— Допустим, — сказал Анри. — Но ясно одно: слова наши приобретут гораздо больший вес, если мы первыми разоблачим лагеря. Тогда никто не подумает, что мы повторяем заученный урок. Нам поверят, и мы поставим в дурацкое положение антикоммунистов: их обвинят в предвзятости, если они станут усердствовать и пойдут дальше нас.

— О! Это ничего не изменит, — возразил Дюбрей, — им все равно поверят. А они используют в качестве довода наше вмешательство: даже сочувствующие до того, мол, возмутились, что выступили против СССР, вот что они скажут! Это взбудоражит людей, которые иначе не поддались бы.

Анри покачал головой:

— Надо, чтобы левые взяли это дело в свои руки. Коммунисты привыкли к клевете правых, их это не трогает. Но если все левые силы, по всей Европе, выразят возмущение лагерями, то есть шанс поколебать их. Ситуация меняется, когда секрет становится скандалом: СССР, быть может, придет к тому, что пересмотрит свою исправительную систему.

— Это пустые мечты! — пренебрежительно заметил Дюбрей.

— Послушайте, — сердито сказал Анри, — вы всегда соглашались с тем, что мы можем оказывать некоторое давление на коммунистов: в этом, собственно, и состоит смысл нашего движения. Нам представился случай попытаться осуществить его на деле. Даже если у нас есть хоть один слабый шанс добиться успеха, надо воспользоваться им.

Дюбрей пожал плечами:

— Если мы развяжем эту кампанию, то лишим себя всякой возможности работать с коммунистами: они причислят нас к антикоммунистам и будут правы. Видите ли, — продолжал Дюбрей, — роль, которую мы пытаемся играть, это роль оппозиционного меньшинства, не состоящего в партии, но ее союзника. Если мы призовем большинство бороться с коммунистами — не важно в связи с чем, — речь пойдет уже не об оппозиции: мы объявим им войну, а значит, сменим лагерь. Они получат право считать нас предателями.

Анри взглянул на Дюбрея. Он говорил бы не иначе, если бы был замаскированным коммунистом. Его сопротивление убеждало Анри в собственной мысли: раз коммунисты желают, чтобы левые сохраняли нейтралитет, это доказывает, что те имеют на них влияние и, следовательно, такое вмешательство имеет шансы оказаться действенным.

— Словом, — сказал он, — ради того, чтобы сохранить возможность когда-нибудь воздействовать на коммунистов, вы отказываетесь от той, которая представляется сейчас. Оппозиция нам позволена лишь постольку, поскольку она абсолютно нерезультативна. Что ж, я с этим не согласен, — решительно добавил Анри. — Мысль о том, что коммунисты заплюют нас, мне так же неприятна, как и вам, но я хорошенько все обдумал: у нас нет выбора. — Анри жестом остановил Дюбрея: он не даст ему слова, пока не выложит все. — Быть некоммунистом — это что-то означает или не означает ничего. Если ничего не означает, — тогда станем коммунистами или удалимся от дел. Если же это имеет какой-то смысл, то и вменяет некоторые обязанности: среди прочего — умение при случае ссориться с коммунистами. Щадить их любой ценой, не присоединяясь к ним окончательно, — это значит выбрать самый удобный моральный комфорт, то есть трусость.

Дюбрей в нетерпении стучал пальцами по бювару.

— Это соображения морального порядка, которые меня не трогают, — ответил он. — Меня интересуют последствия моих действий, а не то, какой вид при этом я буду иметь.

— Вид тут ни при чем

— Очень даже при чем, — резко возразил Дюбрей, — суть дела в том, что вам неприятно выглядеть так, будто вы позволили коммунистам запугать себя.

Анри не уступал:

— Мне действительно будет неприятно, если мы позволим им запугать себя: это противоречило бы всему, что мы пытались сделать в течение двух лет.

Дюбрей с замкнутым видом продолжал стучать по бювару, и Анри сухо добавил:

— Вы переводите разговор в странную плоскость. Я мог бы спросить вас, почему вы так боитесь не понравиться коммунистам.

— Мне плевать, понравлюсь я им или не понравлюсь, — возразил Дюбрей. — Я не хочу развязывать антисоветскую кампанию, особенно в данный момент: я счел бы это преступлением.

— А я счел бы преступлением не сделать все, что в моей власти, против лагерей, — сказал Анри. Он взглянул на Дюбрея: — Мне гораздо понятнее было бы ваше поведение, если бы вы вступили в партию; я даже допускаю, что коммунист не отрицает существования лагерей, что он их защищает.

— Я уже сказал вам, что не вступал в партию, — сердито заметил Дюбрей. — Вам этого недостаточно?

Он встал и прошелся по комнате. «Нет, — подумал Анри, — мне этого безусловно недостаточно. Ничто не мешает Дюбрею цинично лгать мне: он уже делал это. А моральные соображения его не трогают. Но на этот раз я не позволю ему провести меня», — со злостью сказал он себе.

Дюбрей молча продолжал ходить взад и вперед по комнате. Почувствовал ли он недоверие к себе? Или его всего лишь раздражало сопротивление Анри? Казалось, он с трудом сдерживается.

— Что ж, остается только собрать комитет, — сказал Дюбрей. — Его решение рассудит нас.

— Они последуют за вами, вы это прекрасно знаете! — возразил Анри.

— Если ваши доводы правильные, они убедят их, — сказал Дюбрей.

— Да будет вам! Шарлье и Мерико всегда голосуют вместе с вами, а Ленуар преклоняется перед коммунистами. Их мнение меня не интересует.

— Так что же? Вы пойдете против решения комитета? — спросил Дюбрей.

— Если потребуется, — да.

— Это шантаж? — едва слышно произнес Дюбрей. — Вы получаете свободу действий или «Эспуар» порывает с СРЛ, так ведь?

— Это не шантаж. Я решил говорить о лагерях и буду говорить, вот и все.

— Вы отдаете себе отчет в том, что означает этот разрыв? — спросил Дюбрей. Лицо его побледнело. — Это конец СРЛ. А «Эспуар» переходит в лагерь антикоммунизма.

— В настоящее время СРЛ — это ноль, — ответил Анри. — А «Эспуар» никогда не станет антикоммунистической газетой, можете положиться на меня.