— Это было бы глупо.

— Я сделаю это, — заявила она и громко добавила: — Я сделаю это немедленно, как только вернусь домой.

— Нет, прошу тебя; это лишено всякого смысла. Поль снова поникла:

— Ты хочешь сказать, будто ничто не в силах убедить тебя в моей любви?

— Но я и так в этом уверен, — ответил он. — Я глубоко в это верю.

— Ах! Я надоела тебе, — со слезами сказала она. — Что делать! Но ведь надо же рассеять эти недоразумения!

— Никакого недоразумения нет.

— Ну вот, я опять продолжаю, — с отчаянием сказала Поль, — продолжаю надоедать тебе, и ты не захочешь больше меня видеть!

«Нет, — в порыве возмущения подумал он, — больше не захочу». А вслух сказал:

— Совсем напротив.

— В конце концов ты возненавидишь меня, и будешь прав. Подумать только, я устраиваю тебе сцену, я — тебе!

— Ты не устраиваешь сцену.

— Ты же видишь, что устраиваю, — сказала она, разражаясь рыданиями.

— Успокойся, Поль, — сладчайшим голосом сказал Анри. Ему хотелось ударить ее, но он принялся гладить ей волосы. — Успокойся.

Еще несколько минут он продолжал гладить ее волосы, и вот наконец она решилась поднять голову.

— Ладно, я ухожу, — заявила Поль. И с тревогой взглянула на него: — Ты придешь завтра обедать, обещаешь?

— Клянусь.

«Совсем больше не встречаться с ней — это единственное решение, — сказал он себе, когда она закрыла за собой дверь. — Но как заставить ее брать деньги, если я перестану с ней видеться? Щепетильная женщина принимает помощь от мужчины, лишь навязывая ему свое присутствие, — это непременное условие. Я что-нибудь придумаю. Но видеть ее больше не хочу», — решил Анри.

— Извините, что заставил вас ждать, — сказал он Ленуару.

— Не имеет значения, — отмахнулся Ленуар. Он кашлянул и заранее весь покраснел; наверняка он приготовил каждое слово своей обличительной речи, однако присутствие Анри сбивало его. — Вы догадываетесь о причине моего визита.

— Да, вы солидарны с Дюбреем, и мое поведение возмущает вас. Я привел свои доводы: сожалею, что не убедил вас.

— Вы говорите, что не хотели скрывать правду от своих читателей. Но о какой правде идет речь? — спросил Ленуар; он вспомнил одно из ключевых слов своей речи, и все последующее нанижется легко; двусмысленная правда, частичная правда — Анри знал эту песню; он очнулся, когда Ленуар отошел от общих мест. — Полицейское принуждение играет в СССР ту же роль, что экономическое давление в капиталистических странах; если оно и выполняет ее более систематически, то я вижу в этом лишь преимущества; режим, при котором рабочему не грозит увольнение, а руководителю — разорение, просто вынужден изобретать какие-то новые формы санкций.

— Необязательно такие, — возразил Анри, — не станете же вы сравнивать условия жизни безработного с условиями тех, кто работает в лагерях.

— По крайней мере, их повседневная жизнь обеспечена; и я убежден, что судьба их менее ужасна, чем это утверждает необъективная пропаганда; тем более что постоянно упускают из виду: мышление советского человека не такое, как у нас:^{110} он, например, считает нормальным, когда его переселяют в соответствии с потребностями производства.

— Каким бы ни было его мышление, ни один человек не может считать нормальным то, что его эксплуатируют, морят голодом, лишают всех прав, заключают под стражу, изнуряют работой, обрекают умирать от холода, цинги или истощения, — сказал Анри. А про себя подумал: «Странная все-таки вещь — политика!» Ленуар буквально не мог выносить вида страдающей мухи, но с легким сердцем мирился с кошмаром лагерей.

— Никто не желает зла ради зла, — возразил Ленуар, — и СССР меньше, чем любой другой режим; если они принимают какие-то меры, значит, эти меры необходимы. — Ленуар раскраснелся еще больше. — Как вы осмеливаетесь осуждать институты страны, трудностей и нужд которой вы не знаете? Это недопустимое легкомыслие.

— Ее нужды и трудности — я сказал о них, — отвечал Анри. — И вы прекрасно знаете, что я вовсе не осуждал советский режим целиком. Но и принимать его целиком, слепо — это подлость. Вы что угодно оправдываете с помощью пресловутой идеи о государственной необходимости, но это палка о двух концах; ведь когда Пелтов говорит, что лагеря необходимы, он говорит так, чтобы доказать: социализм — не более чем утопия.

— Лагеря могут быть необходимыми сегодня, но отнюдь не всегда, — сказал Ленуар. — Вы забываете, что положение СССР — это военное положение; капиталистические державы только и ждут момента, чтобы напасть на него.

— Даже при таких условиях ничто не доказывает их необходимость, — возразил Анри. — Никто не желает зла ради зла, и тем не менее нередко случается, что его творят напрасно. Вы не станете отрицать, что в СССР, как и везде, были допущены ошибки: голод, мятежи, побоища, которых можно было избежать. Так вот я думаю, что эти лагеря — тоже ошибка. Знаете, — добавил он, — даже Дюбрей того же мнения.

Ленуар покачал головой.

— Необходимость или ошибка, в любом случае вы поступили плохо, — сказал он. — Нападки на СССР ничего не изменят в том, что там происходит, зато они идут на пользу капиталистическим державам. Вы предпочли работать на Америку и на войну.

— Да нет же! — возразил Анри. — Коммунизм можно критиковать, ему от этого хуже не станет, он достаточно крепок.

— Вы только что еще раз доказали, что нельзя стремиться быть экстракоммунистом, не став объективно антикоммунистом, — сказал Ленуар, — третьего не дано; СРЛ изначально было обречено на союз с реакцией или на гибель.

— Если вы так думаете, то вам не остается ничего другого, как вступить в компартию.

— Да, только это мне и остается, и именно это я собираюсь сделать, — сказал Ленуар. — Я хотел прояснить ситуацию: отныне вам следует считать меня противником.

— Я сожалею, — ответил Анри.

С минуту они смущенно смотрели друг на друга, потом Ленуар произнес:

— Ну прощайте.

Да, таков один из возможных вариантов: отрицать факты, цифры, доводы и собственное мнение, заслоняясь актом слепой веры — все, что делает Сталин, хорошо. «Ленуар — не коммунист и потому проявляет чрезмерное рвение», — решил Анри. Ему интересно было бы поговорить с Лашомом или с любым другим умным и не слишком фанатичным коммунистом.

— Ты видел в последние дни Лашома? — спросил он у Венсана.

— Да.

Венсана взволновало дело о лагерях; сначала он считал, что говорить не следует, а потом согласился с мнением Анри.

— Что он думает о моих статьях? — спросил Анри.

— Пожалуй, он сердится на тебя, — сказал Венсан. — Говорит, что ты занимаешься антикоммунизмом.

— Ах, так! — молвил Анри. — А лагеря? Это его не смущает? Что он думает о лагерях?

Венсан улыбнулся:

— Что их не существует, что это превосходные учреждения, что они исчезнут сами собой.

— Ясно! — сказал Анри.