Анри в последний раз взглянул на небо: черный хрусталь. Тысяча самолетов, взрывающих тишину, — такое даже трудно вообразить; между тем в голове с каким-то радостным гулом сталкивались слова: наступление остановлено, разгром немцев, я смогу уехать. Он свернул на углу набережной. На улицах будет пахнуть растительным маслом и апельсиновым цветом, освещенные террасы заполнятся болтающими людьми, под звуки гитар он выпьет настоящий кофе. Его глаза, руки, кожа изголодались: какой затянувшийся пост! Не спеша он поднялся по выстуженной лестнице.

— Наконец-то! — Поль сжимала его в объятиях, как после долгой, полной опасностей разлуки; за ее плечами сверкала украшенная елка, до бесконечности отражавшаяся в больших зеркалах; на столе стояли тарелки, стаканы, бутылки; у стремянки вперемешку лежали охапки омелы и остролиста.

— Ты слушала радио? Есть хорошие новости.

— Ах! Расскажи поскорее.

Она никогда не слушала радио, новости ей хотелось узнавать лишь от него.

— Заметила, какой нынче ясный вечер? Говорят о тысяче самолетов в тылу фон Рундштедта^{2}.

— Боже мой! Неужели они не вернутся?!

Сказать по правде, такая же мысль пришла в голову и ему:

— Об их возвращении пока не слышно. Поль загадочно улыбнулась.

— А я приняла меры предосторожности.

— Какие еще меры?

— Попросила консьержку освободить в подвале чулан, чтобы ты, в случае чего, мог спрятаться там.

— Не следовало говорить об этом с консьержкой: так вот и рождается паника.

Левой рукой, словно заслоняя сердце, Поль сжимала концы шали.

— Они могут расстрелять тебя, — испуганно произнесла она. — Мне каждую ночь чудится: стучат, я открываю и вижу их.

Застыв с полузакрытыми глазами, Поль, казалось, действительно слышала голоса.

— Этого не случится, — весело успокоил ее Анри. Она открыла глаза и уронила руки.

— Война в самом деле окончена?

— Ждать осталось недолго. — Анри поставил стремянку под большой потолочной балкой. — Давай я помогу тебе.

— Мне обещали помочь Дюбреи.

— Зачем дожидаться их прихода?

Он взял молоток; Поль коснулась его руки:

— Работать не собираешься?

— Только не сегодня.

— Я слышу это каждый вечер. Уже больше года ты ничего не пишешь.

— Не тревожься: мне хочется писать.

— Газета отнимает у тебя слишком много времени; посмотри, в котором часу ты приходишь. Я уверена, ты ничего не ел. Хочешь поесть?

— Не сейчас.

— Устал, наверное?

— Да нет же.

Под ее взглядом, участливо обволакивавшим его, он ощущал себя бесценным сокровищем, хрупким и внушающим опасение: вот от чего он уставал. Анри влез на стремянку и принялся осторожно вбивать гвоздь: дом был далеко не новым.

— Я даже открою тебе, что именно собираюсь написать: это будет веселый роман.

— Что ты говоришь? — В голосе Поль снова засквозила тревога.

— Повторяю, что хочу написать веселый роман.

Забавно было бы тут же придумать этот роман, поразмышлять о нем вслух, но Поль устремила на него такой пристальный взгляд, что он умолк.

— Дай мне побольше омелы.

Он осторожно повесил зеленый шар, усеянный маленькими белыми точками, и Поль протянула ему другой гвоздь. Да, война кончилась: по крайней мере для него; сегодня настоящий праздник; наступал мир, и все возвращалось: праздники, развлечения, удовольствия, путешествия, быть может, счастье и наверняка свобода. Анри развесил вдоль балки омелу, остролист, гирлянды елочного дождя.

— Ну как? — спросил он, спускаясь со стремянки.

— Великолепно. — Она подошла к елке, поправила одну из свечей. — Если опасность миновала, ты поедешь в Португалию?

— Разумеется.

— И опять не будешь работать во время путешествия.

— Полагаю, что нет.

Она в нерешительности крутила один из висевших золотых шаров, и он сказал слова, которых она дожидалась:

— Жаль, что нельзя взять тебя с собой.

— Я прекрасно знаю, что это не твоя вина. Не расстраивайся: мне все меньше хочется колесить по свету. Зачем? — Она улыбнулась. — Ждать, когда ты вне опасности, совсем не тяжело.

Анри чуть было не рассмеялся от этого ее «зачем?». Что за вопрос! Лиссабон. Порто. Синтра. Коимбра. В каждом слове — праздник. Чтобы почувствовать, как радость переполняет тебя, даже не надо произносить их. Довольно сказать себе: меня здесь не будет; я буду в другом месте. «В другом месте» — это еще более прекрасные слова.

— Ты собираешься переодеваться? — поинтересовался он.

— Иду.

Поль поднялась по внутренней лестнице, а он подошел к столу. Честно говоря, Анри был голоден, но стоило ему признаться в этом, как на лице Поль появлялась тревога; он положил кусок паштета на хлеб и откусил, решив окончательно: «После возвращения из Португалии перееду в гостиницу». До чего приятно приходить по вечерам в комнату, где тебя никто не ждет! Даже во времена влюбленности в Поль Анри стремился иметь собственные четыре стены. Однако между 1939 и 1940 годами Поль каждую ночь мысленно падала замертво на его страшно изуродованный труп, когда же Анри возвращали ей живым, разве мог он осмелиться в чем-либо отказать ей? Да и комендантский час способствовал такому положению вещей. «Ты всегда можешь уйти отсюда», — говорила она, но пока он так и не смог. Взяв бутылку, Анри воткнул штопор в заскрипевшую пробку. За месяц Поль привыкнет обходиться без него, а не привыкнет — тем хуже.