своему усмотрению. Я вошел в правление газеты с надеждой, что ты вскоре прекратишь всякое сотрудничество с компартией. Если же нет, то мне остается только уйти.

— Я никогда не сотрудничал с компартией.

— Я называю это сотрудничеством. Если бы речь шла об Испании, Греции, Палестине, Индокитае, ты в первый же день отказался бы молчать. Пойми же наконец! Человека вырывают из семьи, из жизни без малейшего намека на суд; его бросают на каторгу, заставляют работать из последних сил, держат впроголодь, а если он заболеет, то попросту до смерти морят голодом. Ты с этим согласен? Все люди — рабочие, руководители, — все они знают, что это может случиться с каждым в любую минуту, и живут с таким страхом, нависшим над их головой! Ты с этим согласен? — повторил Ламбер.

— Конечно нет! — ответил Анри.

— Тогда торопись выступить против. Во время оккупации ты не слишком нежничал с теми, кто не выступал против!

— Я выступлю, это решено, — нетерпеливо отвечал Анри.

— Ты сказал, что последуешь за Дюбреем, — возразил Ламбер. — А Дюбрей воспротивится этой кампании.

— Ошибаешься, — сказал Анри. — Он не воспротивится.

— Предположим, что я не ошибаюсь?

— Ах! Надо, чтобы я сначала поговорил с ним, а там посмотрим, — сказал Анри.

— Да, посмотрим! — отвечал Ламбер, направляясь к двери.

Анри слушал, как стихает в коридоре шум его шагов: ему казалось, что это его собственная юность только что взывала к нему; если бы он видел их глазами своих двадцати лет, эти миллионы рабов, опутанных колючей проволокой, он не молчал бы ни секунды. И Ламбер отчетливо понял: он колеблется. Почему? Ему претило выглядеть врагом в глазах коммунистов; а если смотреть глубже, то ему хотелось бы не признаваться самому себе, что и в СССР есть какая-то гниль; однако все это было подлостью. Он встал и спустился по лестнице. «Коммунист имел бы право выбрать молчание, — думал он, — его мнение заранее объявлено, и, даже когда он лжет, в каком-то смысле он никого не обманывает. Но я, я проповедую независимость, и если я использую свое влияние, чтобы замолчать истину, значит, я — мошенник. Я не коммунист именно потому, что хочу быть свободным и говорить то, что коммунисты не хотят и не могут сказать: такая роль часто бывает неблагодарна, однако, по сути, они сами признают ее пользу. Конечно, Лашом, например, будет мне признателен, если я заговорю: он и все те, кто желал бы упразднения лагерей, но не имеет возможности открыто выступать против них. И как знать? Быть может, они попытаются официально что-то предпринять; быть может, давление, исходящее от самих коммунистических партий, заставит СССР изменить свой исправительный режим: совсем не одно и то же — угнетать людей тайно или перед лицом всего мира. Молчание с моей стороны было бы пораженчеством; это значило бы отказаться видеть вещи такими, какие они есть, и в то же время отрицать возможность изменить их; это значило бы бесповоротно приговорить СССР под предлогом нежелания судить его. Если действительно нет никаких шансов на то, чтобы он стал таким, каким должен был бы быть, тогда на земле не остается никакой надежды; то, что делают или говорят, уже не имеет значения. «Да, — повторял себе Анри, поднимаясь по лестнице к Дюбрею, — либо есть смысл в том, чтобы говорить, либо ни в чем нет никакого смысла. Надо говорить. И если только Дюбрей в самом деле не вступил в партию, он вынужден будет согласиться с таким мнением».

— Ну как дела? — спросил Дюбрей. — Как пьеса? В целом критика очень хорошая, верно?

Анри почудилось, что этот сердечный голос звучит фальшиво, возможно потому, что у него самого внутри было что-то фальшивое.

— Хорошая, — согласился он и пожал плечами. — Признаюсь вам, что я сыт по горло своей пьесой. Все, чего я хочу, — это иметь возможность думать о чем-то другом.

— Мне знакомо это! — сказал Дюбрей. — Есть что-то тошнотворное в успехе. — Он улыбнулся. — Мы всегда недовольны: поражения тоже малоприятны.

Они сели в кабинете, и Дюбрей продолжал:

— Так вот, нам как раз предстоит говорить о другом.

— Да, и мне не терпится узнать, что вы думаете, — сказал Анри. — Лично я теперь убежден, что в общем Пелтов сказал правду.

— В общем — да, — согласился Дюбрей. — Лагеря существуют. Это не лагеря смерти, как у нацистов, но все-таки это каторга; и милиция имеет право без суда отправлять туда людей на пять лет. Но я хотел бы знать, сколько там заключенных, сколько из них политических, сколько осуждено на пожизненную каторгу: цифры Пелтова совершенно абстрактны.

Анри кивнул головой.

— На мой взгляд, мы не должны публиковать его материалы, — сказал он. — Мы вместе установим факты, которые нам кажутся достоверными, и воздержимся от собственных выводов. Будем говорить от своего имени, строго определяя нашу точку зрения.

Дюбрей взглянул на Анри.

— Мое мнение — совсем ничего не публиковать. И я вам объясню почему. Анри почувствовал легкий удар в сердце. «Итак, правы оказались другие», —

подумал он. И прервал Дюбрея:

— Вы хотите замолчать это дело?

— Вы прекрасно понимаете, что замолчать его нельзя; правая пресса извлечет из него выгоду. Предоставим ей это удовольствие: нам не следует начинать судебный процесс против СССР. — Дюбрей, в свою очередь, жестом остановил Анри. — Даже если мы примем все мыслимые меры предосторожности, люди неизбежно увидят в наших статьях прежде всего обвинение советскому режиму. Я этого не хочу никоим образом.

Анри хранил молчание. Дюбрей говорил решительным тоном; он уже сделал свой выбор и не отступится от него, спорить бесполезно. Он принял свое решение один и навяжет его комитету: Анри останется лишь покорно согласиться.

— Мне надо задать вам один вопрос, — сказал он.

— Задавайте.

— Есть люди, которые уверяют, будто бы вы вступили недавно в коммунистическую партию.

— Так говорят? — спросил Дюбрей. — Кто именно?

— Ходят слухи. Дюбрей пожал плечами:

— И вы всерьез им поверили?

— Вот уже два месяца, как мы ничего не обсуждали вместе, — сказал Анри, — я полагаю, вы не стали бы посылать мне уведомление.

— Разумеется, я разослал бы уведомления! — с жаром возразил Дюбрей. — Это нелепо: как бы я мог вступить в компартию, не предупредив СРЛ и не объяснив публично своих мотивов?

— Вы могли бы отложить такое объяснение на несколько недель, — сказал Анри и с живостью добавил: — Должен заметить, что меня это удивило бы, но я все-таки хотел задать вам такой вопрос.

— Все это слухи! — молвил Дюбрей. — Люди говорят невесть что.

Вид у него был искренний: но если бы он лгал, то именно с таким видом. По правде говоря, Анри плохо понимал, зачем бы Дюбрей это делал; а между тем Скрясин, судя по всему, был абсолютно уверен в том, что говорил. «Мне следовало встретиться с его информатором», — подумал Анри. Доверие подделать нельзя: оно есть или его нет. Его отказ был псевдоблагородным жестом, так как он уже не доверял Дюбрею.

— В газете все согласны с этой публикацией, — бесстрастным тоном продолжал Анри, — Ламбер решил покинуть «Эспуар», если мы промолчим.

— Невелика потеря, — заметил Дюбрей.

— Это создаст трудную ситуацию, ибо Самазелль с Трарье готовы порвать с СРЛ.

Дюбрей на секунду задумался.

— Ну что ж, если Ламбер уйдет, я куплю его акции, — сказал он.

— Вы?

— Журналистика меня не интересует. Но это наилучший для нас способ защититься. Вы наверняка