«Вот она, ваша добыча!» — думал Анри. Когда отдаешь на съедение критикам роман, они кусают по очереди; пьеса — дело другое, тут сразу получаешь в лицо всю грязь, где смешаны воедино цветы и плевки. Верной ликовал: даже разгромные статьи способствовали успеху пьесы. Но Анри смотрел на газетные вырезки, лежавшие у него на столе, с отвращением, похожим на стыд. Он вспоминал сказанные Жозеттой слова и думал: «Известность — это тоже унижение». Привлекать всеобщее внимание — это всегда означает открывать свою душу, унижаться. Любой имеет право пнуть ногой или наградить улыбкой. Анри научился защищаться, у него были свои хитрости; он в подробностях представлял себе лица своих хулителей: честолюбцев, злопыхателей, неудачников, глупцов; те, кто поздравлял его, были не лучше других, однако их симпатия могла сойти за здравое суждение, и таким окольным путем они обретали значимость, которую затем следовало придать их похвалам. «Как трудно дается искренность!» — думал Анри. Истина заключалась в том, что ни брань, ни комплименты ничего не доказывали; и самое обидное то, что они неумолимо заставляли Анри замкнуться в самом себе. Если бы его пьеса была явным провалом, он мог бы считать это случайностью и утешать себя обещаниями; но он узнавал в ней себя и угадывал свои пределы. «Это лучшее из того, что вы сделали» — слова Дюбрея все еще мучили Анри. Его отнюдь не радовало, когда он слышал разговоры о том, что его первая книга остается самой лучшей из всех; но думать, что эта пьеса сомнительного качества превосходит все остальное его творчество, тоже было далеко не так приятно. Однажды он сказал Надин, что избегает сравнивать свои произведения: однако бывают моменты, когда ты обязан это делать, когда другие принуждают тебя к этому. И вот тогда начинаешь задаваться праздными вопросами: «Кто я есть на самом деле? Чего я стою?» Это мучительно и бесполезно, хотя, возможно, было бы трусостью никогда не задаваться ими. Анри с облегчением услышал скрип половиц в коридоре.

— Можно войти? — спросил Самазелль, за ним следовали Люк, Ламбер и Скрясин.

— Я ждал вас.

Все они, за исключением Люка, который с сонным видом волочил опухшие подагрические ноги, казалось, явились требовать отчета; они расселись вокруг стола.

— Признаюсь, я не очень понимаю смысл этого собрания, — начал Анри. — Я как раз собираюсь идти к Дюбрею.

— Вот именно. Решение должно быть принято до того, как вы с ним встретитесь, — сказал Самазелль. — Когда я разговаривал с ним, он проявил крайнюю сдержанность. Я уверен, что он попросит новой отсрочки. Однако Пелтов и Скрясин требуют скорейших действий, и я с ними полностью согласен. Я хотел бы, чтобы в случае несогласия со стороны Дюбрея газета отмежевалась от СРЛ и самостоятельно обеспечила публикацию документов.

— Независимо от того, скажет Дюбрей «да» или «нет», мы вынесем вопрос на обсуждение всего состава комитета, мнению которого подчинимся, — сухо ответил Анри.

— Комитет последует за Дюбреем.

— Значит, и я сделаю то же самое. Впрочем, я не понимаю, почему мы теряем время, не узнав его ответа.

— Потому что ответ его слишком предсказуем, — заметил Самазелль.

— Чтобы уклониться, он использует в качестве предлога референдум и выборы.

— Я попытаюсь убедить его; но отмежевываться от СРЛ не стану, — заявил Анри.

— Да существует ли еще СРЛ? Вот уже три месяца как движение пребывает в спячке, — сказал Самазелль.

— За три месяца СРЛ ничего не сделало, чтобы остановить наступление коммунистов, — добавил Скрясин. — На протяжении трех месяцев коммунистическая пресса не подвергает нападкам Дюбрея. Для этого есть основательная причина, которая проливает совершенно новый свет на сложившуюся ситуацию. — Скрясин сделал театральную паузу. — В конце июня Дюбрей вступил в компартию.

— Да будет вам! — возмутился Анри.

— У меня есть доказательства, — возразил Скрясин.

— Какие доказательства?

— Люди видели его удостоверение и карточку, — с довольной улыбкой заявил Скрясин. — После сорок четвертого года в партии появилось много ребят, которые, по сути, не больше сталинисты, чем ты или я, просто они искали способа реабилитировать себя; я знаю не одного такого, и в узком кругу они любят поговорить. Дюбрей давно вызывает у меня подозрение; я задал вопросы, и мне на них ответили.

— Твои осведомители ошиблись или солгали, — сказал Анри. — Если бы Дюбрей решил вступить в компартию, он для начала покинул бы СРЛ, объяснив почему.

— Он всегда стремился к тому, чтобы СРЛ не стало партией, — возразил Самазелль. — В принципе коммунист может состоять в каком-то движении. И наоборот: член движения может полагать, что имеет право вступить в компартию.

— Так или иначе, но он предупредил бы, — сказал Анри. — Компартия не в подполье.

— Ты их не знаешь! — возразил Скрясин. — Компартия заинтересована в том, чтобы некоторые из ее членов слыли независимыми. И вот доказательство: если бы я не открыл тебе глаза, ты попал бы в ловушку.

— Я тебе не верю, — сказал Анри.

— Я могу свести тебя с одним из моих информаторов, — предложил Скрясин и протянул руку к телефону.

— Я спрошу об этом самого Дюбрея, и только его одного, — ответил Анри.

— И ты воображаешь, что он честно ответит? Ты или наивен, или у тебя есть причины уклоняться от истины, — заметил Скрясин.

— Полагаю, этот новый факт коренным образом изменит наши отношения с СРЛ, — сказал Самазелль.

— Это вовсе не факт, — возразил Анри.

— Зачем Дюбрею прибегать к такому маневру? — спросил Люк.

— Затем, что его просит об этом компартия, к тому же он честолюбив, — ответил Скрясин.

— Возможно, он по-стариковски считает, что счастье человечества в руках Сталина, — сказал Самазелль.

— Робер — старая лиса, он полагает, что коммунисты выиграли и лучше перейти на их сторону, — добавил Скрясин. — В каком-то смысле он прав; надо желать стать мучеником, чтобы занимать критическую позицию и ничего не делать для того, чтобы помешать им прийти к власти: когда они придут, ты увидишь, во что обойдется такая непоследовательность.

— Личные соображения меня не трогают, — ответил Анри.

— А трудовые лагеря — они тебя трогают или нет? — спросил Ламбер.

— Разве я отказывался говорить о них? Я только сказал, что сделаю это по согласованию с Дюбреем, вот и все; это мое последнее слово. Дальнейший спор совершенно бесполезен. В течение двух-трех дней мы посоветуемся с комитетом и сообщим тебе его ответ, — сказал Анри, обращаясь к Скрясину.

— Руководство «Эспуар», возможно, даст иной ответ, — сказал, вставая, Самазелль.

— Поживем — увидим.

Они направились к двери, но Ламбер остался стоять у письменного стола Анри.

— Тебе следовало согласиться на встречу с информатором Скрясина, — молвил он. — Дюбрей твой друг, но он и главный руководитель движения; под предлогом того, что ты доверяешь ему, ты обманываешь тех, кто поверил тебе.

— Но вся эта история полнейший вздор! — сказал Анри.

По правде говоря, он не был так уж уверен в своих словах. Если Дюбрей решил в конечном счете вступить в компартию, то не стал бы советоваться с Анри. Он шел своим путем, не советуясь ни с кем, ни о ком не заботясь, насчет этого Анри не строил себе иллюзий. Припертый к стенке, он, возможно, не захочет лгать; но его пока еще ни о чем не спрашивали, а совесть его, безусловно, удовольствуется мысленной оговоркой.

— Ты поддашься на его софизмы, — с грустью сказал Ламбер. — Что касается меня, то я считаю, что не раскрыть в подобном случае истину, причем полностью и незамедлительно, — это преступление. В июне я предупредил тебя: если ты не опубликуешь эти тексты, я продам свои акции, и вы распорядитесь ими по