искал – кто подготовлен к обдумыванию, к внутреннему переживанию подобного рода проблем.

 Я печатаюсь у русских (исключительно ЕА издания) и чехов. Все мои литературные статьи (Ахматова, Киреевский, Хлебников, Маяковский) были напечатаны в оч<ень> хорошем журнале «Розгледы» (Обзоры). Туда же принята статья о современной русской литературе. Раньше печатался в «Годах», «Своих путях» и некоторых казачьих журналах. Сейчас они не существуют. Время от времени помещаю статьи или рассказы в чешской прессе. В последнее время сблизился с младокатолическим журналом «Акце» – он издается в Брно. Там должны пойти: разбор книги Я. Паулика «Техника флирта» и философско-политическая статья «Антиномии современности». Не исключено, что если федоровцы возобновят издание сборника «Вселенское Дело» и если по техническим и иным условиям он будет печататься в Праге – буду его редактировать. В свое время редактировал «Евразию», но с № 4-го ушел – начал бороться против этого ликвидаторского органа и вместе с друзьями – добился его ликвидации. С 1929 года состою членом ред-коллегии (вместе с П.Н. Савицким, Н.Н. Алексеевым и др.) всех евразийских изданий. Раньше их было достаточно, сейчас, когда «касса пуста», – их мало. На днях выйдет в Эстонии сборник Новая Эпоха. Пришлю его Вам.

 Сборник на лит-темы издал почти целиком на свой счет. Будет ли второе типографское издание? – вопрос... Сочинения Хлебникова прислать не могу. Если получу большие выдержки из этих сочинений, которые у меня взяло одно лицо и ? года держит – пришлю Вам... Я очень надеюсь, что судьба позволит мне посидеть, поработать над новой книгой о Кавказе. Но и тут вопрос, ибо я занят, как жернов или как механическая реклама: – почти что перпетуум мобиле. И заработок у меня смешной – чтобы прожить, приходится и уроки давать, и лекции читать.

 Итак, глаза Ваши утомлены и внимание отказывается слушать. Обещаю Вам в следующие разы быть менее болтливым. На сей раз – я изменил своему обыкновению писать кратко. Вы сами, дорогой Лев Николаевич, виноваты: – вызвали меня на беседу своими вопросами, своим интересом к моей особе. И то сказать – 80% эмиграции не балуют меня вниманием. Меня это мало огорчает, но когда оказывается, что есть человек, отнесшийся ко мне так, как Вы – я всегда готов принести ему всё, что имею (хоть и имею-то мало).

                  Сердечно приветствую, жму руку, Ваш <Чхеидзе>.

           14.8.33

           Варшава

  Дорогой Константин Александрович,

 сегодня мне звонили по телефону в редакцию «Молвы» по Вашей просьбе. Я узнал таким образом, что Bы беспокоитесь, получил ли я Ваше письмо и книги от Вас, не пропали ли – почему не отвечаю. Я, действительно, непростительно долго молчал. Хотелось прочесть внимательно то, что Вы мне прислали и обстоятельно ответить Вам. А времени, как всегда, мало. Я кручусь, как белка в колесе, между редакцией и комитетом, а тут приспели и свои личные дела, и я всё откладывал, ждал спокойного дня.

 Прежде всего должен Вас очень поблагодарить за присланное. Прочел с большим интересом и не оставлю мертвым капиталом. Осенью хочу сделать доклад о Федорове, дать в газету статью. Меня лично в Федорове привлекает он сам, напоминая моего любимого героя – китайского мудреца Ляо-Тсе. И вся его встреча с Толстым удивительно повторяет встречу Ляо-Тсе с Конфуцием.

 Письмо это пишу, положив на раскрытую «Декларацию» ^[231]. Читая ее, сделал много отметок на полях и теперь, просматривая их, вижу, что главное, чего я «не принимал» в ней, это смешение религии с политикой. Я думаю, что религиозная идея может влиять на строй жизни (путь от личного к общему, путь всех моралистов, для которых личное всегда на первом плане), и думаю также, что государство может быть в теории религиозно, вернее – само может быть религией. В таком случае его не надо делать, оно творится само, стихийно, возникает из ничего. Но тогда не нужно деклараций. А где декларация, где программа, там признание власти над стихийным человеческого узкого, душного, ослабляющего рассудка. Каждая программа порождает сто других, противоречащих ей и друг другу программ. Программа – окаменение, окаменение – раскол, неминуемый. Жизнь стихийна и не терпит рамок, разрушая окаменевшее^[232] .

 Религия для «Декларации», если я не ошибаюсь, делится на религиозность государственную («утверждая религиозный характер своей системы...», «евразийцы исходят от религиозных основ...») и остывшую, застывшую церковность («православные евразийцы придают первостепенное значение Православию...», «принадлежащие к другим исповеданиям России-Евразии...»). Церкви давно написали свои декларации и раскололись. Церковь в государстве – старая ложь, от которой гибнет мир. Государство, становясь религией (всегда языческой и кровожадной – так было до сих пор и будет, пока не прекратятся войны и преступления), делает из церкви игрушку. Церковь, становясь религией (всегда «не от мира сего» – и так неизменно всякая церковь, разрывая свои рамки, выходя из каменных стен храмов на площади, – «не от мира сего», но не хочет считаться с этим, хочет подчинить мир своей мечте), неизменно разрушает государство. Само государство должно стать религией (а не религиозным), создаться усилием, духовным, многих^[233]. Не знаю, возможно ли это в наших условиях. Это основа трагизма нашего положения, в этом вопросе – решение наших судеб. Не решивший его или атеист, или реставратор, т.е. в обоих случаях человек мертвый.

 Противоречие с «религиозностью» для меня начинается с IV пункта. Слишком там дальше всё по- земному, как и испокон веков ведется в человеческой каннибальской истории. Читая, забываешь о религиозности, и сами собой приходят вопросы: «Из существа Е<вразийства> вытекает, что национальностям в Р<оссии>-Е<вразии> Евразийское Государство гарантирует...» – только вытекает или действительно гарантирует? Как Е<вразийство> относится к системе дуче? и проч.

 Простите, дорогой Константин Александрович, может быть, Вам больно оттого, что дорогое Вам критикую. Но не ради критики делаю это, а из прямоты и честности, чтобы между нами не было недоговоренности. Хочу верить, что от меня Вам это не больно. Потому, что я не от политической слепоты (в политику не верю, партии ненавижу), а именно от того, что хотелось бы как раз от политики очистить, заставить быть не членами враждующих партий, а людьми. Тогда бы нашелся и общий язык. А пока будут партии – будет и анархия...

 Обращаясь к нашим будням, скажу, что Е<вразийство> самая серьезная и полно разработанная система. Из разговоров с разными людьми в Варшаве понял, что здесь в Е<вразийство> не верят, считают каким-то кустом засохшим, давшим жизнь новым побегам (младороссам...). Не знаю. М<ожет> б<ыть>, они знают лучше моего, но, меря на свою мерку, скажу, что если уж выбирать из того, что есть, Е<вразийство> для меня симпатичней.

 Да, вот еще что не совсем для меня ясно. Какую связь имеет Е<вразийство> с Федоровым?

 Обо всем этом легче было бы говорить лично, не в письме. Дама, которая звонила мне по Вашей просьбе, сказала, если только я не ослышался (в редакции всегда шумно и многоголосо), что Вы приезжаете в Варшаву. Тогда мы, конечно, встретимся и переговорим всё. Найти меня легче всего в редакции – я там от 8 утра до 4.

 «Наш ответ» Трубецкого пока еще задержу у себя, если Вы позволите^[234]. Читали ли Вы статью Е. Вебер «Три темы» о Вашей книге (Молва № 143) ^[235].

–––––

 Хочется закончить письмо сердечной благодарностью Вам за Вашу отзывчивость, человеческую, живую, которая так редка теперь у людей, каких-то слишком взрослых, слишком опустошенных. Я сам чувствую себя живым, настоящим, самим собою только в таких отношениях, а вне их чувствую себя лишним, сжимаюсь, вбираюсь в себя. Хочется, чтобы Вы не приняли во зло мое искреннее письмо, в котором, высказывая просто и прямо всё, что думаю, не хотел унизить того, чем живете Вы, Вашей веры. Не сердитесь на меня. От всего сердца жму Вашу руку.