расстоянии. Великолепные и приличные женщинам одеяния азиатов, завитые локоны и румяны, ожерелья и браслеты, казавшиеся столь смешными на Константине, были вполне основательно отвергнуты заменившим его на троне философом. Но вместе с щегольством Юлиан, невидимому, отвергал и необходимость быть прилично одетым; он точно будто гордился своим пренебрежением к требованиям чистоплотности. В сатирическом произведении, назначенном для публики, император с удовольствием и даже с гордостью говорит о длине своих ногтей и о том, что его руки всегда выпачканы в чернилах; он утверждает, что хотя большая часть его тела покрыта волосами, бритва бреет только то, что у него на голове, и с очевидным удовольствием восхваляет свою косматую и густо населенную?*) бороду, которую он, по примеру греческих философов, нежно лелеет. Если бы Юлиан руководствовался простыми требованиями здравого смысла, то первый римский сановник не унизился бы в его лице ни до жеманства Диогена, надо жеманства Дария.

Но дело общественного преобразования оставалось бы недоконченным, если бы Юлиан только уничтожил злоупотребления предшествовавшего царствования, оставив безнаказанными его преступления. «Мы теперь избавились, - говорит он в фамильярном шсьме к одному из своих близких друзей, - мы удивительным образом избавились от ненасытной паста гидры⁵⁹). Я отношу это название вовсе не к брату моему Констанцию. Его уже нет в живых; пусть будет ему яепса та земля, которая лежит над его головой! Но его коварные и жестокосердые любимцы старались обманывать и раздражать монарха, отличавшегося таким мягкосердечием, которое нельзя хвалить, не впадая в Лесть. Впрочем, даже этих людей я не намерен притеснять: их обвиняют, н они должны пользоваться благодеяниями справедливого и беспристрастного суда». Для разбирательства этих дел Юлиан назначил шесть судей из лиц, занимавших высшие должности на государственной службе и в армия, а так как он желал отклонить от себя упрек в наказании своих личных врагов, то местом заседаний этого чрезвычайного трибунала он назначил Халкедон, на азиатском берегу Босфора, и дал судьям безусловное право постановлять и приводить в исполнение свои окончательные вргаоворы без всяких отсрочек и без апелляций. Звание председателя было возложено на почтенного восточного префекта, второго Саллюстия⁶⁰), добродетели которого одинаково ценились и греческими софистами, и христианскими епископами. Ему дан был в помощники один из выбранных консулов, красноречивый Мамертин⁶¹), достоинства которого громко превозносились на основании сомнительного свидетельства тех похвал, которые он расточал сам себе. Но гражданская мудрость этих двух сановников перевешивалась свирепою запальчивостью четырех генералов: Невитты, Агилона, Иовина и Арбециона. Публика была бы менее удивлена, если бы увидела Арбециона не на судейском кресле, а на скамье подсудимых; тем не менее существовало общее убеждение, что. ему одному была известна тайная задача комиссии; начальники отрядов юпи-терцев и геркулианцев гневно стояли с оружием в руках вокруг трибунала, и судьи подчинялись в своих решениях то законам справедливости, то громким требованиям крамолы⁶²).

Камергер Евсевий, так долго злоупотреблявший милостивым расположением Констанция, поплатился позорною смертью за наглость, безнравственность н жестокости своего рабского владычества. Казнь Паала и Алодемия (из которых нервый был сожжен живым) была неудовлетворительным наказанием в глазах вдов и сирот стольких сот римлян, на которых донесли и которых погубили эти легальные тираны. Но сама справедливость (по «полисному выражению Ам-миана⁶³^ проливала слезы над участью имперского казначея Урсула; его смерть была свидетельством неблагодарности Юлиана, который весколысо раз выпутывался из затруднительного положения благодаря неустрашимой щедрости этого честного министра. Причиной и оправданием его казни была ярость солдат, которых он раздражил своими разоблачениями, н Юлиан, глубоко потрясенный и угрызениями своей совести, и ропотом публики, постарался утешить семейство Урсула тем, что возвратил ему его конфискованное имущество. Прежде нежели истек год, в течение которого Тавр и Флоренций были возведены в звание префектов и консулов⁶⁴), они были вынуждены обратиться с мольбами о помиловании к безжалостному халкедонскому трибуналу. Первый из них был сослан в город Верчелли, в Италию, а над вторым был произнесен смертный приговор. Мудрый монарх наградил бы Тавра за то, что считалось его преступлением: этот верный министр, не будучи в состоянии воспротивиться наступательному движет» бунтовщика, укрылся при дворе своего благодетеля и своего законного государя. Но преступление Флоренция оправдывало строгость судей, а его бегство доставило Юлиану случай выказать свое великодушие: император обуздал себялюбивое усердие одного доносчика и не захотел знать, в каком месте этот несчастный беглец скрывается от его справедливого гнева⁶⁵). Через несколько месяцев после того, как халкедонский трибунал был закрыт, в Антиохии били казнены смертью заместитель африканского префекта нотариус Гауденций н египетский герцог Артемий⁶⁶). Этот последний властвовал над обширной провинцией как жестокий и развратный тиран, а Гауденций долго занимался клеветническими доносами на нетинных и добродетельных граждан и даже на самого Юлиана. Однако разбирательство их дела велось так неискусно и приговор над ними был постановлю так неумело, что в общественном мнении составилось убеждение, будто они пострадали за непоколебимую преданность, с которой они защищали интересы Констанция. Остальные виновные спаслись благодаря всеобщей амнистии и могли безнаказанно пользоваться взятками, которые они брали или за то, чтоб защищать угнетенных, или за то, чтобы угнетать беззащитных. Эта мера, которая достойна одобрения, если смотреть на .нее с точки зрения здравых политических принципов, была приведена в исполнение таким способом, который унижал величие императорского престола. Множество просителей, в особенности египтян, докучали Юлиану настойчивыми требованиями, чтобы им были возвращены назад подарки, розданные ими или но неблагоразумию, или противозаконно; он предвидел бесконечный ряд утомительных процессов и дал просителям слово, которое должен бы был считать священным, что, если они отправятся в Халкедон, он сам прядет туда, чтобы лично рассмотреть их жалобы и постановить решение. Но лишь только они высадились на противоположном берегу, он безусловно запретил лодочникам перевозить кого-либо из египтян в Константинополь и таким образом задержал своих разочарованных клиентов на азиатской территории до тех пор, коща они, истощив и свое терпение и свои денежные средства, поневоле возвратились на родину с ропотом негодования⁶⁷).

Многочисленная армия шпионов, агентов и доносчиков, набранная Констанцием для того, чтобы обеспечить спокойствие одного человека и нарушить спокойствие миллионов людей, была немедленно распущена его великодушным преемником. Юлиан был нелегко доступен подозрениям и не был жесток в наказаниях: его пренебрежение к измене было результатом здравомыслия, тщеславия и мужества. Из сознания своего нравственного превосходства он был убежден, что между его подданными нашлось бы немного таких, которые осмелились бы или открыто восстать против него, или посягнуть на его жизнь, или занять в его отсутствие вакантный престол. Как философ, он мог извинять опрометчивые выходки недовольных; как герой, он мог относиться с пренебрежением к честолюбивым замыслам, для успешного осуществления которых у опрометчивых заговорщиков недостало бы ни авторитета, ни дарований. Какой-то житель Анкиры сделал для своего собственного употребления пурпуровую одежду; благодаря докучливому заискиванию одного из его личных врагов Юлиан узнал об этом неосторожном поступке, который был бы признан в царствование Констанция за уголовное преступление⁶*). Собрав сведения о ранге и характере своего соперника, монарх послал оку через доносчика в подарок пару пурпуровых туфлей, чтобы довершить веянколеше его императорского одеяния. Более опасный заговор был составлен десятью состоявшими при нем гвардейцами, которые вознамерились убвть Юлиана на поле близ Антиохии, где происходили военные упражнения. Они раскрыли свою тайну в то время, как были пьяны; их проели закованными в цени к оскорбленному монарху, который с воодушевлением объяснил им преступность и безрассудство их замысла и затем, вместо того чтобы подвергнуть их пытке и смертной казни, которой они и заслуживали и ожидали, он произнес приговор о ссылке двух главных виновных. Только в одном случае Юлиан, по-видююму, отступился от своего обычного милосердия - когда он приказал казнить опрометчивого юношу, задумавшего захватить своею слабою рукой бразды правления. Но этот юноша был -сын того кавалерийского генерала Марцелла, который в первую кампанию против галлов покинул знамена цезаря и республики. Вовсе не из желания удовлетворить свою личную жажду мщения Юлиан мот легко смешать преступление сына с преступлением отца; но он был тронут скорбью Марцелла, и щедрость императора постаралась залечить рану, нанесенную рукою правосудия⁶⁹).

Юлиан не был равнодушен к выгодам, доставляемым общественны! свободой⁷⁰). Из своих ученых занятий он впитал в себя дух древних мудрецов и героев, его жизнь и его судьба зависели от