в богословские сочинения 5. Хриаиане размножились в городах, а старая религия во времена Пруденция (advers. Symmachum, кн. 1, ad fin.) и Ороэия (in Praefat Hist) удалилась в незначительные деревушки и там увядала, и слово Pagans в своем новом значении возвратилось к своему первоначальному корню. 6. С тех пор как прекратилось поклонение Юпитеру и окружавшему его сонму богов, вакантный титул язычников поочередно давался всем идолопоклонникам и политеистам и Старого и Нового Света. 7. Латинские христиане давали его без колебаний своим смертельным врагам мусульманам, и таким образом самые чистые унитарии были заклеймены незаслуженным упреком в идолопоклонстве и язычестве. См. Жерара Воссия Etymoiogicon Linguae Latinae в Полном собрании его сочинений, том I, стр. 420, Комментарий Годефруа к Кодексу Феодосия том VI, стр. 250 и Дюканжа, Mediae et infimae Latinitat Glossar. (В первые эпохи римского управления сельские и городские трибы разделялись на pagi и vici. (Лекции Нибура, ч. 1, стр. 174). Кроме того, слово pagus, на которое указывает Гиббон, послужило корнем для многих других слоя которые были извращены дурным средневековым латинским языком и французской полировкой и оттого дошли до нас с таким значением, которое весьма далеко от их коренного смысла. Pagius был сначала поселянином, потом сельским работником, потом слугою разного рода и наконец превратился в состоящего при свите пажа. Pagina, сначала обозначавшая огороженное квадратное пространство обработанной земли, находящейся подле деревни, мало-помалу перешло в название page (страницы) книги. Pagare, обозначавшее полевые работы, которые отправлялись в виде уплаты тому, кто доставлял пищу и одежду, было применено ко всем формам, в которых производилась уплата за то, что получено. См. Дюканжа ad Voc. Г иббон вполне основательно делает из этимологии орудие для изучения истории. - Издат)

¹⁷^ На чистом ионийском и афинском языке слова etddlon и latreia были древни и общеупотребительны. Первое обозначало сходство, явления (Гомер. Одиссея II. 601), представление, изображение, созданное фантазией или исскустеом. Последнее обозначало всякого рода службу или рабство. Египетские иудеи, которые перевели еврейские книги Св. Писания ограничили употребление этих слов (Кн. Исх. XX, 4, 5) религиозным поклонением какому-нибудь изображению. Особый язык эллинистов или греческих иудеев был принят священными или церковными писателями, а упрек в идолопоклонстве (eidftolatreia) заклеймил тот материальный и грубый вид суеверия который некоторые из христианских сект не должны бы были торопиться приписывать политеистам Греции и Рима. (Латинское слово Imago, образовавшееся из глагола imftari* служит корнем для слова imagination, которое творит из запасов памяти умственные images всякого рода. Стало быть, это была самая деятельная и самая могущественная из наших способностей, оставлявшая слишком мало месте своему старшему - разуму. -Издат.)

ГЛАВА XXII

Галльские легионы провозглашают Юлиана императором. - Его поход и успехи. -Смерть Констаивдм. - Гражданское управление Юлиана

В то время как римляне томились под позорной тиранией евнухов и епископов, похвалы Юлиану с восторгом повторялись во всех частях империи, только не во дворце Констанция. Германские варвары, испытавшие на себе военные дарования юного цезаря, боялись его; его солдаты разделяли с ним славу его побед; признательные провинции наслаждались благодеяниями его царствования; но фавориты, противившиеся его возвышению, были недовольны его доблестями и не без основания полагали, что друг народа должен считаться врагом императорского двора. Пока слава Юлиана еще не упрочилась, дворцовые буфоны, искусно владевшие языком сатиры, испробовали пригодность этого искусства, так часто употреблявшегося ими с успехом. Они без большого труда открыли, что простота Юлиана не была лишена некоторой аффектации, и стали называть этого воина-философа оскорбительными прозвищами косматого дикаря и обезьяны, одевшейся в пурпуровую мантию, а его скромные депеши они клеймили названием пустых и натянутых выдумок болтливого грека и философствующего солдата, изучавшего военное искусство в рощах Академии¹). Но голос злобы и безрассудства наконец должен был умолкнуть пред победными возгласами; того, кто одолел франков и алеманнов, уже нельзя было выдавать за человека, достойного одного презрения, и сам монарх оказался настолько низким в своем честолюбии, что постарался обманным образом лишить своего заместителя почетной награды за его заслуги. В украшенных лаврами письмах, с которыми император по старому обычаю обращался к провинциям, имя Юлиана было опущено. Они извещали, что Констанций лично распоряжался приготовлениями к бою и выказал свою храбрость в самых передних рядах армии, что его воинские дарования обеспечили победу и что взятый в плен кораль варваров был представлен ему на поле сражения, от которого Констанций находился в это время на расстоянии почти сорока дней пути²) .

Однако эта нелепая выдумка не могла ни ввести в заблуждение публику, ни удовлетворить тщеславия самого императора. Так как Констанций вполне сознавал, что одобрение и расположение римлян были на стороне Юлиана, то его недовольный ум был подготовлен к тому, чтоб впитывать тонкий яд от тех коварных наушников, которые прикрывали свои пагубные замыслы поп благовидной личиной правдолюбия и чистосердечия³). Вместо того чтоб умалять достоинства Юлиана, они стали признавать и даже преувеличивать его популярность, необыкновенные дарования и важные заслуги. Но вместе с этим они слегка намекали на то, что доблести цезаря могут мгновенно превратиться в самые опасные преступления, если непостоянная толпа предпочтет свою сердечную привязанность своему долгу или если начальник победоносной армии, забывши о своей присяге, увлечется желанием отомстить за себя и сделаться независимым.

Советники Констанция выдавали его личные опасения за похвальную заботливость об общественной безопасности, а в интимных беседах и, может быть, в своей собственной душе он прикрывал менее отвратительным названием страха те чувства ненависти и зависти, которые он втайне питал к недосягаемым для него доблестям Юлиана.

Кажущееся спокойствие Галлии и неминуемая опасность, грозившая восточным провинциям, послужили благовидным предлогом для исполнения тех плане», которые были искусно задуманы императорскими министрами. Они решились обезоружить цезаря, отозвать преданные войска, охранявшие его особу и его достоинство, и употребить для войны с персидским монархом тех храбрых ветеранов, которые одолели на берегах Рейна самые свирепые германские племена. В то время как Юлиан, зимовавший в Париже, проводил свое время в административных трудах, которые в его руках были делами добродетели, он был удивлен торопливым приездом одного трибуна и одного нотариуса с положительными предписаниями императора, которые им велено было привести в исполнение и которым Юлиан должен был не противиться. Констанций приказывал* чтоб четыре полных легиона - кельты, петуланы, герулы и батавы покинули знамена Юлиана, под которыми они приобрели и свою славу, и свою дисциплину, чтоб в каждом аз остальных лепюнов было выбрано по триста самых молодых и самых храбрых солдат и чтоб весь этот многочисленный отряд, составлявший главную силу галльской армии, немедленно выступил в поход и употребил всевозможные усилия, чтоб прибыть на границы Персии до открытия кампании⁴). Цезарь предвидел последствия этого пагубного приказания и скорбел о них. Вспомогательные войска состояли большею частью из людей, добровольно поступивших на службу с тем условием, что их никогда не поведут за Альпы. Честь Рима и личная совесть Юлиана были ручательством того, что это условие не будет нарушено. В этом случае обман н насилие уничтожили бы доверие и возбудили бы мстительность в независимых германских воинах, считавших добросовестность за самую главную из своих добродетелей, а свободу за самое ценное из своих сокровищ. Легионные солдаты, пользовавшиеся названием и привилегиями римлян, поступили в военную службу вообще для защиты республики, но эти наемные войска относились к устарелым названиям республики и Рима с холодным равнодушием. Будучи привязаны и по рождению, и по долгой привычке к климату и нравам Галлии, они любили и уважали Юлиана; они презирали и, может быть, ненавидели императора; они боялись и трудностей похода, и персидских стрел, и жгучих азиатских степей. Они считали своим вторым отечеством страну, которую они спасли, и оправдывали свой недостаток усердия священной и более непосредственной обязанностью охранять свои семейства и своих друзей. Опасения самих жителей Галлии были основаны на сознании немедленной и неизбежной опасности; они утверждали, что, лишь только их провинция лишится своих военных сил, германцы нарушат договор, на который они были вынуждены страхом, и что, несмотря на дарования и мужество Юлиана, начальник армии, существующей лишь по имени, будет признан виновным во всех общественных бедствиях и после тщетного сопротивления очутится или пленником в лагере варваров, или преступником во дворце Констанция. Если бы Юлиан исполнил полученные им приказания, он обрек бы на неизбежную гибель и самого себя, н ту нацию, которая имела права на его привязанность. Но