стоят, прекрасны, светлы и спокойны, как ясный сон, как солнце после боя, как светлый мир, увиденный сквозь войны. Мне никогда такое не встречалось и первый раз приходится дивиться, увидев тел прекрасных величавость и каменные, но живые лица. Да где бы мог я повстречать таких, прекрасных, просветленных, неизменных, в труде и тьме угрюмых дней моих, в кромешной мгле шахтерских смен подземных иль в маршах и сраженьях дней военных? И пусть сейчас посмотрит наш народ, как хороши и величавы люди и что для нас недальний час придет, когда, как бог, прекрасен каждый будет. Пускай заглянут люди в глубь годов, пусть видят красоту пред их приходом. В Софиевку я отвезу богов, чтобы сияли перед всем народом. Конечно, это надо утрясти с укомом, чтоб использовать для конкретных целей политпропаганды среди бойцов и трудящихся масс Умани». Подумав так, комиссар повернулся и пошел к вокзалу. И тогда из толпы немой и потной, усмехаясь, вышел ротный, и вослед глядели все, как вышагивал перроном в беспардонных галифе, схожий брюк чудным фасоном со спесивой буквой «фе», с толстой, чванной буквой «эф», как шагал он фанфароном, расфуфырясь фертом-фатом, всех фартовых франтов шеф, и под плюшем ворсоватым зада двигался рельеф, шел он, распален до дрожи, гневен, напряжен, упрям: «Не пора ли бражку божью порубать ко всем чертям!» Он ощущал, что где-то внутри него, где-то под дыхом, под горлом, как жжение, мрачная жажда уничтожения перекипает и гнева звериного вспышки и выплески вырваться просятся. Злости не вытерпеть. Жженья не вынести. Стихла оравы разноголосица. Выдержать? Нету труднее повинности! Выстрели! Слышишь! Возьми да и выстрели! Пусть просвистит, просечет и расплющится, пусть разлетится осколками быстрыми, в пыль распадется мрамор небьющийся. Маузер лязгнул, лег на локоть. Выстрел. Отдачи рывок. Вскинул расколотый локоть пулею раненный бог. Качнулся, словно подался к пакгаузам. Бежать? Куда? И как? Вновь черно-сизый маузер влип в горячий кулак. Ствол напряженно и медленно целится. Сморщился плоский кирпичный лоб. Теперь уже никуда не денется. Вмазать. Врезать. Чтоб разнесло б. Он не промахнется. Он не промажет. Голая девка плечо ему кажет. Раз. И два. И три. И вдруг маузер брякает оземь. Эй, это что еще?! Ротный взвился. Кому-то — каюк! Кто посмел? Пристрелить за такое позорище! Он не прощает подобных штук. Маузер поднял. Где этот друг? Ты у меня еще в землю зароешься! Стихла толпа. Стоит политком. Смотрит спокойно прямо в глаза его. Бросится? Кинется? Свалит пинком? Сбесится? Бить в него прямо из шпалера? «Сдать пистолет!» Комиссар протянул руку к сведенным пальцам комроты. Маузер лязгнул, словно рванул, с яростью лютой, с жаждой охоты и сразу собачьим рыльцем поник, словно приказ его дула достиг, и комиссар его принял в ладони, а перед ним, одинок, невелик, франт и рубака стоял на перроне.
