в фуражке с алым верхом, с козырьком. «Кто там в Христиновке?» — «Наши. Советы. В Умань отправили дров эшелон. С нами, в почтовом, — соль и газеты. Да из Одессы какой-то вагон». «Хлопцы! Подарок от мамы Одессы!» — «Шире дорогу — одесский матрос!» — «Все вы — матросы! А сами — повесы!» — «Ты бы заткнулся, махновский нечос!» — «Эй! Отойди от казенного груза!» — «Ha-кося выкуси!..» — «Выпусти пар!» — «Стойте! Даешь!.. Эй, не цапай за блузу!» — «Мать твою… Тихо, братва, комиссар!» Шел от вокзала спокойно и хмуро. «Старший ко мне! Это что за состав? Где ваш мандат, документы, фактура? Сопровождающие на местах?» Сгрудились, пялятся, что там в вагоне за диво: водка, махорка, консервы или амуниция? Возле состава задиристо, громко, бранчливо, топая, грохая, сбилась толпа разнолицая. Солнце на головы рушилось тяжким обвалом, то остужало, то вдруг обжигало горячкою. Мрачно стояла жарища над пыльным вокзалом, над почерневшей, над выгоревшей водокачкою. Сушь, и жарища, и солнце, сомлевшее сонно. Степь онемела, лишь вихорьки бродят кудлатые. Взвизгнули ржаво и дернулись двери вагона и отворились, чернея слепыми квадратами. Кинулись хлопцы, в вагонной пошарили темени и на перрон выволакивать начали ящики. Надписи черною краскою старого времени сделаны четко, но ящики те завалящие. Гвозди не держат, дощечки почти что рассыпались. Планки трещат, отлетают. Оттуда посыпались стружки, опилки, трухлявая разная разность. Люди стояли вокруг, отдышаться стараясь. Ящики поразвалились. Солнце сверкнуло, как выстрел, мощное голое солнце, медное, словно доспехи, прямо ударило в мрамор, брызнуло вихрем лучистым, и засветился внезапно перед людьми, словно диво, камень, прекрасный, как тело, позолоченное солнцем. Камень прозрачный каррарский, дар Лигурийского моря, созданный для воплощенья радости и совершенства, мрамор земли италийской — вот он, пронизанный солнцем, переливается, светит перед притихшей толпою. Мигом толпа замолчала. Переливалось сиянье. Так из вагонного мрака вышли античные боги и на перроне воздвиглись перед разбитым вокзалом, перед пылающей степью, перед задымленным небом. Летом 1918 года на станцию Умань прибыл необычайный груз: ящики со статуями богов Древней Греции. Эти статуи были заказаны одной итальянской фирме в 1910 году царским Удельным ведомством. В его ведении тогда находился знаменитый уманский парк Софиевка. Скульптуры, предназначенные для украшения парка, были в 1914 году изготовлены и через пять лет по удивительному стечению обстоятельств доставлены в Умань через Одесский порт.
Сбросив ненужную ткань и наготы не стесняясь, очи слепые всевидяще в очи людские вперивши, вышли они из вагона, невозмутимые боги, встали один за другим на опаленную землю. Быстрый, буйноволосый, ветром и светом объятый, левую руку простер бог — не лиру ли просит? — юное тело поет музыкою и лучами. Слушают боги и люди солнцехвалебную песню. Деву нагую смутить взгляды людские не могут — нет, смущена она песней мрамора вечно живого. Светлой прохладной рукой нежные груди прикрыла, лоно закрыла свое — чистую чашу цветка. Рядом, сбросив покров, доверчиво и величаво властная дева стоит, сильна, хотя и безрука. Третья — тонка и стройна, решительна и быстронога, к дальнему лесу бежит рядом с ласковой ланью. С нею наперегонки, крыльца к ногам привязав, жезл троекрылый неся, шлем окрыленный надевши, мчится Олимпа гонец, счастья лукавый разносчик. Вот что случилось в Умани в году восемнадцатом, летом, на удивленье и смех всего Восьмого полка. Что это было? Видение? Или насмешка это? Вышел вперед комиссар. И колыхнулась толпа. И комиссар увидел очи старинных божеств, трепет их тел неподвижных, рук их извечный жест. Крепко задумался он, не слыша людского табора: «Знал я, что где-то есть древней религии идолы, знал, что где-то творят их из белого мрамора, но думать о них не думал, очи мои их не видели, и вот они стоят передо мною,
