Напрасно! Не прислушавшись к сигналу, он проводить ее приехал сам. Что ж, доверяйте, дорого доверье вам станет — слишком зыбок ваш расчет, но мы посмотрим, как вас припечет и как у вас повыдергают перья, когда она к фашистам утечет!..» Его терзал, давил и тряс угар былого зла, бывает так: огонь погас, но больно жжет зола. По углям босиком пройду, пройду беду, пройду сквозь тьму и свой солдатский хлеб приму, как все, в одном ряду. Идти вперед, идти вперед, вперед и напрямик, хоть даже в этот самолет тот злой угар проник. Нет, не согнет меня беда и не собьет с пути, я знаю, как, зачем, куда судьбу свою нести. Вдруг вижу, будто наяву, как тянется издалека, сюда, в кабины синеву, упрямой памяти рука, в горсти подносит жизнь мою, чтобы напиться я могла, и я захлебываюсь, пью густую смесь добра и зла. Настой замешан на слезах, в нем солнце, смех, и сталь, и звезды в маминых глазах, и темная печаль, и неизведанная даль… Но надо жить, но надо жить. И маму увели в тюрьму, но не удастся никому нас с ней разъединить! Жила я у учительницы школьной. А после — детский дом, девятый класс. Не надо лучше вспоминать, как больно мне было думать о себе, о нас. Письмо от мамы в скомканном конверте. «Откуда?» — спрашивал директор сам. «Ну что ж, хотите проверять — проверьте, но никому я боли не отдам». Жизнь всё ж богата не одною болью, весна, и труд, и песни в ней звучат, и гомон на площадке волейбольной, и увлеченья хлопцев и девчат. Павло, наш комсомольский секретарь, нередко с немой поддержкой мне в глаза глядел, неловко помогал надеть жакетку и убегал — мол, столько важных дел! На память об отце был парк весенний. Там наша с Павлом началась весна. И вот июнь. Мы едем в воскресенье всем классом на пруды Люботина. Обратный путь: венки и шум в вагоне. Мы пели. Так смешил меня Павло. Вдруг страшное молчанье на перроне, и непонятно, что произошло. Навек запомню тот суровый час: вот громкоговоритель — черный конус, вокруг толпа, и чей-то строгий голос роняет медленную тяжесть фраз. Когда же стали расходиться люди, они все были те — и уж не те, а всё, что с ними и со мною будет, непобедимо в чистой правоте. Они идут… Ужели в их колоннах я не нужна, меня отринут вновь? Их лозунги, шеренги и знамена — моя судьба, и плоть моя, и кровь. Ужель я негодна и неугодна и пригодиться б мой порыв не мог? Они идут… И стал их путь сегодня трудней и горше всех людских дорог. Речь третьего июля: «Братья, сестры!
