Каким запомнился мне близкий самый? Голубоглазым и немного грустным. Зовет меня он ласково Оксаной и под улыбкой прячет боль искусно. Ничем не хочет омрачать он детство. Таков он — наш Василь. Таков отец мой. Шесть лет назад. Шесть лет, пожалуй, с лишним. Вот в предоктябрьских сумерках холодных еще в сенях его шаги я слышу, вновь чем-то озабочен он сегодня, но входит так, как будто всё в порядке, как будто с матча или из-под душа, но возле губ я замечаю складку, не зная, что ему тревожит душу. Втроем выходим. Всем своим семейством шагаем по звенящим листьям парка. Овраг чернеет. А за ним неярко мигают редкие огни предместья. Огнями теми темнота лучилась… Два силуэта — папа с мамой Верой. Вдруг произнес он: «Что бы ни случилось, ты не должна утратить нашей веры». Что это значило, понять ли мне? А может, он предчувствовал тот миг, когда мы вздрогнули: звонок настиг наш сон тревожный в синей тишине. Он встал, одетый. Поднялись с постели и я и мама… Звон шагов по полу. Вошел в наш дом военный в долгополой, как будто бы негнущейся шинели. Со мной в обнимку каменеет мама, а папа, утешенья не ища, сидит на стуле необычно прямо, глядит, как роются в его вещах. Всё в беспорядке. Сбита набок рама. Кладут на дверь сургучную печать. Чернильница разбита. И упрямо сползает клякса на мою тетрадь. И так же растекается тревога, она теперь на годы, не на дни. Отец в последний раз взглянул с порога на нас — и вот остались мы одни. Мать с полу подняла, потупясь горько, портрет, на нем отец мой — молодой, с тремя нашивками на гимнастерке, в красноармейском шлеме со звездой. Таким стоял на склонах круч Днепровых, таким водил под Броды эскадрон, таким ушел в кольце людей суровых, одетых в ту же форму, что и он. Шептала мать: «Ошибка так страшна! Я верю, что он скоро будет дома». Но шли недели. Стала нам знакома дорожка до квадратного окна. Десятки рук суют в окно пакеты. Дежурный, их проверив, уносил. Чтоб ждать записку, надо столько сил, а в ней — и утешенье и приветы. «Как учится Оксана? Твой Василь». …Ошибки? Очередь ошибок роковых, как с папою… Я узнавала их, испуганных, заплаканных, суровых… Вот теща Шведова, а это сын Петрова. Марийка вот, чернява, неказиста, дочь нашего знакомого артиста. Мы с нею часто вместе возвращались, порожние корзиночки неся. Обрывками из разных пьес казались ее слова, ее повадка вся. Она в село уехала весной, придумав, что приглашена на дачу, и мне пришлось со скудной передачей к воротам мрачным подходить одной.
