голове. Сейчас так не снимают! Вместе в одной могилке. Умерли, ух ты, в 1939 году! Меня ещё не было, а вы уже прожили свои жизни и соединились где-то «там», как на фото. Две судьбы слились в одну, навсегда…
Интересное наблюдение: часто умирает сначала одна половина (муж или жена), — вторая, чаще всего, потом больше полгода не живёт.
Прохожу захоронение без названия, креста и оградки. Так бугорок, но весь обильно усыпан черникой. Рядом грибочки растут, и чуть подалее, даже белый, — король грибов.
Древние заросшие зеленью осевшие могилы людей, поумиравших в 30-х, 40-х годах, а рядом тут же свежепесочные бугорки-насыпи.
«Ну, здравствуй, деда мой». Он улыбается мне с креста своей милой улыбкой, виновато щурясь. Я встаю на колени перед его надгробием. Бабка похоронена в городе. Так вышло. А он, как и хотел, покоится здесь на родной земле. Рядом растут оранжевые грибы — лисички.
Дедуль, где ты сейчас? Быть может, уже воплотился на этой земле и маленьким первоклассником ходишь в школу, где нибудь в Таганроге? Или даже уже сдаёшь экзамены за восьмой классов. А мне скоро сдавать самый ответственный и Большой Экзамен.
Среди деревенских захоронений попадаются и знакомые. В деревнях все друг друга знают. Молодой мужчина Липоркин — помню такого, моего возраста, умер два года назад. Наверняка, пьяная драка.
Особое отношение к красивым умершим молодым женщинам. И после смерти красота с их фотографий продолжает томить, пленять, манить, звать, но уже туда к ним, где их окутала страшная тайна, где сыро, холодно и темно…
Поют птицы, и лёгкий ветерок треплет листочки деревьев. Воздух живой, упоительный. Он среди смерти напоминает о жизни.
Одна доярка с фотокарточки на кресте даже смеётся. Ей хорошо. Фотограф поймал и запечатлел ускользающий миг её былого счастья.
«Тихо…» — читаю на другом кресте надпись. Дальше прочесть буквы мешает венок из искусственных цветов и — «Е.Г.». Скорее всего, Тихонов похоронен.
«…Любимому мужу… любим, помним, скорбим…»
Тихо… Вам мирно спать?
Я прохожу стороной вдоль всех этих разных людей и вдруг они немым вопросом, безмолвными тенями встают, поднимаются из своих могил и напряженно, угрюмо сразу вместе, одновременно пытаются что-то выразить, мне что-то сказать, рассказать, спросить, и… не могут. Потому что сами находятся в необъяснимом недоумении и многое понять не в состоянии. И повисла в кладбищенском пространстве среди леса тихая тёмная, серая тайна.
Уже много людей умерло, умрёт ещё и я вместе ними…
Взлетаю в тихой печали. Я свободен! Лечу над землёй дальше. Поднялся выше.
Когда-нибудь придётся подняться ещё выше, высоко, долететь до Орла, проскочить сквозь липкую паучью паутину и пролететь мимо?
Последний день Терентия Смирнова (из творческой лаборатории)
Саксофон изнывает от жары. Он шепелявит и пришипётывает. Он повизгивает, как поросёнок. Устало и как-то невесело смеётся. Петляет вдоль городских улиц. Он ведёт свой томный звук протяжно, непринужденно, словно нехотя, и выходит на хрип. Вот-вот оборвёт свой низкий тон, но тянет и тянет. Он катается на длинноноте. Неожиданно замолкает. Саксофон убегает от скуки…
В городе пустынно и жарко. Все куда-то уехали, попрятались. Одинокие, вялые прохожие маются. Они раздражительны. Душно, жарко и в квартирах, совсем некуда деться.
В этот ничем не примечательный день, а вовсе ни какой не особенный, я и умер. Точнее, я умер ещё позавчера. А сегодня — мои похороны. Быстро так. Сами понимаете, на такой жаре я, извиняюсь, стал быстро портиться… Несут мой гроб по улице. Плыву я в нём как в лодке, покачиваясь. Людей, провожающих меня, мало. Самые близкие да мелкая горстка зевак. Похоронного оркестра нет, обойдусь, но из форточки соседнего дома, как раз обрывки протяжного грустного саксофона отлетают. Саксофону тоже жарко, он тянет тоскливо и утомлённо. В остальном тихо. Даже шаркающие шаги слышны. Вяло и нудно двигается процессия по жаре. В прочем процессия это громко сказано.
На кладбище возникает лёгкое оживление. Воздух здесь свежее и приятнее. Поставили мой гроб со мной на табуретки. Прощаются. Невдалеке могильщики томятся, уже выпившие, ждут деньжат и продолжение своего банкета.
Прокрался я свидетелем в толпу. Присматриваться стал. Это чегой-то здесь такое делается?! И правда, — меня хоронят. Посмотрел на себя в гробу: нос, как водится, торчком, лицо бледное, осунувшееся, пулями изуродованное, как ни припудривала меня мама, не скрыть следы. Вся она выплаканная. Вон стоит сухая, заторможенная. Шаблон, картина, карикатура на печаль. Стою. Захотелось себя пожалеть, всплакнуть для порядка, не получается. Равнодушие, безразличие какое-то к себе, лежащему, покойному. Отстранённость. Будто не я это вовсе умер, а кто то другой…
Заколачивают — ой, — каждый стук во мне внутренним эхом отдаётся. Опустили гроб на дно могилы. Землю стали кидать. Глухие удары комков её по деревянной крышке застучали так, словно нет в гробу никого — пустой он. Но я там остался заколоченный…
Выходит: всё…
Как всё?! Что значит всё?! Всё кончено разом, хотите сказать? Что? Меня больше нет и никогда не будет?!
Нет, нет, подождите! Как же так?.. Позвольте, я не согласен!
Во-первых, похороны… Это же всё-таки мои похороны… Это в жизни моей, я так понимаю, грандиозное и потрясающей силы событие. Оно у меня единственное в своём роде. Так нельзя, товарищи, или как вас… господа! Уж очень как-то скучно и вяло. Ну жарко, я понимаю, но нельзя же так… Много видел я на свете похорон. Наблюдал их специально, осознанно. Впрочем, не могу сказать, что мои мне не нравятся…
Всё равно так не годится. Вот тебя, мама, сколько раз инструктировал, нельзя так убиваться. Она в ответ беспомощно и устало разводит руками. А вот вы, молодой человек… да, да, вы, у ограды. Не ковыряйте в носу. Ну, пришли посмотреть, хорошо, так создайте соответствующее настроение, дайте печальную позу, проявите участие. Скорбите, скорбите же!
А ты, батя, чего уже глаза залил, потерпеть не мог что ли до поминок. Ну пережил ты своего сына, ну, умер я раньше тебя, так что же… ещё неизвестно кому из нас лучше… Ты, Наташк…случайно узнала, что я умер? Спасибо, что пришла, очень рад тебя видеть. Только не отвлекайся по мелочам. Предайся интенсивному воспоминанию обо мне. Осознай тяжесть утраты.
Нет, граждане, всё будем переделывать. Всё должно быть иначе, вдохновеннее, а то очень уж скучно, обыденно и неинтересно. Постыдитесь, ведь это же я умер! Все присутствующие виновато смотрят себе под ноги.
…Задумался я, что писать про свои похороны… В это самое время, когда я сидел за столом и вспоминал свою смерть, ко мне ворвалось… Дверь моей комнаты чуть не снесли, и ко мне ворвалось Его Королевское Величество, Госпожа всех моих многочисленных «ячеств», Её Высочество моё «Эго» в виде последней буквы алфавита «Я» в человеческий рост со своими пажами. Надменная, гордая и напыщенная, она ткнула в меня полукруглым длинным пальцем и возмущённо прикрикнула: «Как?! Ты не знаешь что
