действительно и обязательно умру. Но вот сейчас смерти назло всё чувствую, переживаю, дышу, наполняюсь жизнью и любовью и, может быть, буду ещё продолжать жить…
И мне не страшно. Я, по сути, уязвимый маленький ничтожный человечек в этом громадном мире. Она, Смерть, — всесильный обязательный закон природы, неотвратимая глубокая бездна, тайна и пустота. Но я могу ей бросить вызов, перчатку. И через любовь, через осознанное сновидение преодолеть, превзойти глобальный, всеобщий смертный закон!
Кажется, что после твоей смерти мир не имеет право на существование. Это ощущение оправдано. Представляется, после нас мир непременно должен разрушиться, уничтожиться, прекратить свое бытиё. Одновременно ты понимаешь, что это не произойдёт. Мир по-прежнему будет кричать, петь, торжествовать, плакать, шуметь и заявлять о себе. Будут смеяться и радостно бегать дети в скверах. Будет дуть ветер, шуметь деревья. Всё так же будут спешить куда-то люди. Они будут смеяться, сидеть в ресторанах, совокупляться по ночам, читать книги, целоваться и смотреть телевизор. Люди будут гнаться за деньгами, славой и удовольствиями. Они будут продолжать воевать и убивать друг друга… Будет, будет бесконечно течь жизнь во всём своём многообразии — в величии и низости, а тебя уже не будет никогда… На самом деле после нашей смерти мир всё-таки умрет…Уничтожиться целый громадный неповторимый мир нашего уникального восприятия — наш мир! Мир, который мы носили в себе всю свою жизнь, и мир, связанный с индивидуальной позицией точки сборки и со своими уникальными энергетическими связями.
— Не хочу умирать! — говорю своей смерти.
— Какой смешной, рано или поздно я приду и ты обязательно умрёшь.
— Не-хо-чу! — упрямо топаю ногой.
— Твой протест совсем не имеет значения, всё равно я тебя убью, ты перестанешь мыслить, дышать, чувствовать, любить, страдать и жить… навсегда.
— Нет! Нет! — кричит моё отчаяние.
— Я — смерть, — закон бытия, неужели ты думаешь, что будешь исключением, ведь…
Уже много людей умерло и умрёт ещё… Продолжаю полёт над землей.
Думал о смерти как о величайших судорогах радости и оргазма. Окончательный выход в самое счастливое — навстречу Любви и Богу! — и последнее осознанное сновидение.
Полюбить смерть, прыгнуть в объятия матери с любовью. Отдаться смерти как любовнице…
Без Тебя, Смерть, всё выглядет пресным, скучным, рутинным. Но вдруг заслышится твой стук в дверь комнаты моей жизни и всё существование мгновенно преображается. Оно становится насыщенным, острым, напряжённым, неповторимым, осознанным и сладостным. А куда же ушла прошлая скука и бессмысленность?
Люблю Тебя, Смерть! Ты показываешь, как надо жить!
Христианский старец отец Силуан перед смертью сокрушался: «Противлюсь, не могу покорится…»
Но со смертью ничего не кончается. А, может быть, только начинается.
Вот как видит и чувствует свою близкую смерть одинокий старик-тунгусс, неразрывно связанный и слитый с таёжной природой, в рассказе писателя В. Я. Шишкова: «умирать шибко сладко…»
Представьте: кругом бескрайняя белоснежная корка длинной мёртвой северной зимы. Леденящий, холодный ветер перемещает снежную сыпь, закручивая её воронками. Жуткая потерянность и одиночество! Протяжно воет на ветер лайка, и сам ветер завывает, стонет и смешивает свой вой с собачьим. Но в чуме тепло и уютно. От чёрного чана, в котором, услаждая слух, булькает вода и варится мясо оленя, поднимается белый пар. Слабеющий, умирающий старый тунгусс погружается в блаженную дрёму. Смерть — это сладкий сон, умирать шибко сладко!
Мы упускаем то, что смерть, как и жизнь — конечна! Это в буддизме именуется бардо[23] умирания.
Возможно, мы боимся больше не самой смерти, а неизвестности и боли от разъединения сновидческого и физического тел.
Какая красивая панорама нашей земли русской! Как хорошо думается в полёте!
Защищён и храним молитвою — великое счастье! Когда-нибудь ласково шепнёт на ухо: пора, пора отдохнуть…
Умереть внутренне, умереть при жизни — достичь точки бесстрастия. Всё большее постижение смерти — движение точки сборки к месту отрешённого покоя. Зачем это нужно — умирать при жизни? В позиции духовной любви мы достигаем не только бесстрастия и победы над бесами. Мы достигаем бессмертия! В этом положении точки сознания происходит максимальное вливание чистого духовного Света и он стремится к уплотнению. Мы ощущаем небывалый подъём, вдохновение, силу, счастье и энергию. Обычный человек накопленную месяцами энергию может, например, выплеснуть в виде сильного гнева за всего 1–3 минуты и накормить кучу бесов и неорганических существ. В унынии и тоске — очень большая утечка энергии.
В христианстве нет такой смешной и, казалось бы, глупой буддийской мысли — подумаешь о кошке перед смертью и в следующей жизни родишься кошкой. Христианин умирает с любовью к Богу, в любви мысль останавливается…
Пролетаю над знакомыми, милыми, родными местами. Деревенская моя дорогая округа.
Спускаюсь… Я люблю бывать здесь. С высоты птичьего полёта за лесной крышей почти не видно, что здесь притаилось кладбище.
Деревенское кладбище совсем непохоже на городское. Оно лучше вростает и вписывается в природу. Здесь пышнее растут дикие цветы, кустарники и даже грибы и ягоды. Да и умершие люди с окрестных деревень здесь другие. Мёртвые души.
Тсс… Тихо… Они спят… вечным сном. Их сновидения всё продолжаются и продолжаются. И никогда им уже не очнуться.
Помимо «обыкновенного» кладбищенского духа, здесь присутствует ещё нечто. Стоит воздух полупустынности, полузаброшенности и природного умиротворённого покоя.
Я прохожу мимо крестов, оградок, железных и деревянных, читаю надписи, рассматриваю портреты и прикасаюсь к чужим бывшим жизням. Глядя на фотографию, особым чутьём угадываю, разворачиваю перед своим внутренним взором всю быструю крестьянскую судьбину. Вот мужичижко с виноватым лицом, неумело надетом для фотографии пиджаке в белой рубашке — он не привык носить этот костюмчик. Родился и вырос в деревне. Всю жизнь проработал на тракторе, в пыли, грязи. Единственная радость в жизни — «выпить». Конечно, дети, сварливая жена. И не важно, что потом отказали печень или сердце, но дотянул до пятидесяти пяти
Все эти старые бабки Пелагеи, Матрёны, Варвары, Елизаветы, Домны, при всей их разноликости — один собирательный русский деревенский бабий портрет. Повязанный белый или бледно-голубой платочек, шустрые глазки да большой нос картошкой.
«Дорогой… любимой… от дочки и сына…».
А вот очень трогательная надпись на могильной плите:
«Сердцу всё не верится в горькую утрату
Словно ты открыла двери и ушла куда-то…»
Прохожу дальше и останавливаюсь перед портретом ребёнка с испуганными от фотоаппарата большими тёмными глазёнками. Родился в 1989 году. Умер в 1989 — прожил 10 месяцев. Каков был его сюжет жизни, каков замысел его судьбы? Загадка.
Вижу далее свежевырытую могилу сорокапятилетнеголетнего мужчины. Умер в 1998 году. Рядом с ней также новое захоронение — молодой парень. Умер тоже в 1998 году. Отец и сын. Интересуюсь, погибли вместе? Катастрофа? Нет. Первым умер двадцатилетний сын. Через две недели отец. Разошёлся на поминках и от горя и водки не вытянул сам…
Удивительно красивое лицо девочки лет четырнадцати. Вчитываюсь, это мальчик. Как тебя угораздило, симпатяшка ты мой? Купался, свело ногу и утонул?
Деревенские широкие скуластые лица — он и она, на старой фотографии. Интимно склонили голову к
