— Давай Вар! Вставай!!

Уши словно заложило и слова доходят до мозга с трудом, искажаясь и смазываясь. С третьей попытки Варфоломей, наконец, смог осознать, что ему говорят и только после этого кое как открыл глаза.

— Уф! — облегченно выдохнул Ост, насторожено глядя на друга. Кто его знает, может опять провалится в беспамятство. Секунда, другая а Варфоломей и дальше лежал с открытыми глазами, тупо глядя в одну точку.

Взгляд пустой и безучастный…

— Эй! Ты меня слышишь? Вар? — легонько хлопнул юношу по щеке ладонью Гриша, сидевший с другой стороны кровати, но результата не было — Вар продолжал смотреть куда — то вдаль, не реагируя ни на какие раздражители.

— Он все так же плох? — вошел в комнату Тимофей, неся в руках плошки с едой и трехлитровый термос с чаем.

— Только что пришел в себя, но…

— Так это здорово! — обрадовался Тим, но видя что друзья сидят нахмуренные согнал с лица улыбку. — В чем дело?

— Сам погляди, — вздохнул Ост, встал со стула, уступив место товарищу. — Пойду позову доктора, скажу что есть улучшения, может он знает что случилось…

— Ступай, — кивнул Гриша.

Тимофей тем временем стал внимательно рассматривать Варфоломея. Тот исхудал и осунулся, прошло всего пару дней, а казалось, что целая неделя. Не смотря на все усилия врачей улучшения до сегодняшнего дня не было. Вар будто лежал в коме, даже сердцебиение было замедленным, ненормальным для здорового человека.

В тайне от Петра Никоновича — врача Варфоломея, ребята помогали ему как умели. А умели они немало, но только не по медицинской части. Наплевав на предписания они, заметив, что энергетика друга сильно истощилась стали вливать в него свои резервы. Им было плевать даже на то, что с трудом набранные резервы впитывались организмом Вара крайне неохотно, если 3–4 процента от вложенного усваивалось, то было уже хорошо, ведь главное что дело пошло на лад.

И дело в плохой усваимости было не в том, что Варфоломей был без сознания, а в том, что преобразованная халь у каждого своя и почти не годится чужому телу. Но так как первородная халь все — таки была переработана в годную, то все же частично могла быть усвоена другим адептом, но процент усвоения до безобразия мал…

— Вар ты меня слышишь? — склонился над другом Тимофей, махая над лицом ладонью, попутно следя за реакцией.

Нуль внимания. Взгляд юноши был все таким же — пустым. Через пару минут в палату вошел Петр Никонович и буквально вытолкал взашей ребят, посоветовав им прийти позже…часов через десять, а лучше вообще не раньше следующего утра. Потому как время уже близилось у вечеру и ночью в палате больного делать нечего.

Ребятам не осталось ничего другого как смириться и пойти к себе. В медпалате богом и царем был только врач и его решения не оспаривались.

Между тем Петр Никонович начал осматривать пациента, задавал вопросы — все без толку, Варфоломей не подавал признаков жизни, разве что грудь поднималась и опускалась, обогащая кровь бесценным кислородом…

Через десять минут мыканий и бесплодных попыток привести пациента в чувство доктор ушел, делая пометки у себя в блокноте, висящем вместе с ручкой на груди. Выходя, он выставил освещение на минимальное энергопотребление, и палата погрузилась в полутьму. Лишь пара тусклых 'холодных' ламп горели в потолке, создавая иллюзию лунного света, пробивающегося сквозь грозовые облака.

Дверь плавно притворилась, залипли магнитные замки и палата погрузилась в абсолютную тишину. В медотсеке ЗГУ каждую комнату делали звуконепроницаемой, так что в каком бы не был состоянии больной мешать соседям он точно не будет.

Прошло полчаса, близилась полночь, а Варфоломей продолжал лежать на кровати с открытыми глазами, но если раньше его зрачки были неподвижны, то теперь они начали оживать — медленно, постепенно. Ближе к часу ночи Вар окончательно оклемался и уснул.

Никто не видел, как по скулам текли скупые мужские слезы, скатывались на подушку и исчезали в мокром пятне. Боль потери чего — то важного ударила внезапно, резко — словно хук боксера.

Под утро Варфоломей проснулся бодрым, свежим и совершенно не помятым, словно не было двухдневной спячки.

— Жизнь продолжается, — криво усмехнулся он, глядя на себя в зеркало.

Боль утихла, затаилась, ожидая удобного момента, чтобы распуститься ядовитым колючим цветком…