царем его может быть только личность. И всякий коллектив есть всегда, в той или иной мере, кража . Кража у Бога. Кража у человека.

Ну, а капитализм – этот рост денег из самих себя, это страстное 'обогащение', что же – христианский? Нет, не 'христианский' в ту меру, в какую нет ничего 'христианского' в этом падшем и грешном мире. Но сколько бы капитализм ни был уродливым и карикатурным, он есть уродливая карикатура, извращение чего-то, присущего творению Божьему. Ибо Бог дает нам мир именно как капитал – дабы мы дали его в рост и вернули его Богу с 'процентами'. Сама идея роста, накопления, возрастания есть, если так можно выразиться, 'Божья идея', соприсущая Божьему замыслу о мире. Жизнь – это постоянное 'капиталовложение'. Таковым являются и образование, и культура, и земледелие, и всякое 'возделывание', заповеданное человеку. И единственная заповедь Божия только в том, чтобы мы 'не в себя, а в Бога богатели', и это значит: богатели бы вместе с Ним, чтобы всякий рост был

во славу Божию, был накоплением 'нержавеющим'. Потому инстинкт 'капитализма' правильный, хотя сам капитализм, как и культура, как и все в мире, есть падение подлинного капитализма, подлинного образования, подлинного 'роста'.

Социализм ничего не возделывает . Он статичен, как статична смерть; он смертоносен. Все раз и навсегда 'распределить' между всеми и всех уравнять в этом 'счастье'. Ни цели, ни риска, ни – в сущности – труда, то есть всего того, что заложено в самой природе человека. Сплошная 'гарантия'. Нет, это уже не карикатура, не извращение. Это коллективная смерть. Социализм – это принятие падшего мира, неведение его как падшего. Это смертоносная зараза. Это ответ Антихриста – Богу…

Пятница, 23 октября 1981

Все заливающая суматоха в связи с приближающимся днем прославления 'новомучеников' и царской семьи. Получил доклад по этому вопросу архиепископа Антония Женевского. Поражает в нем да и в других карловацких документах какой-то тон самозащиты, самооправдания, ответа кому-то, уговаривания. Казалось бы, если ты уверен – то радуйся и восхваляй Бога. А тут все время тайная полемика. На радио 'Свобода' меня спрашивают: 'Может быть, Вы бы что-нибудь сказали… не за, конечно, а о 'за' и 'против''. Я ответил: 'Дайте им всю программу этого дня'. Очень быстро согласились. В мире по-настоящему сильны, по- настоящему торжествуют только крайности . Только те, кто орут . Хомейни в Иране за один 1981 год убил больше людей, чем все страны и правительства вместе взятые. Но об этом пишут почти с каким-то потаенным уважением. А про какую- нибудь Чили, где сейчас вообще не убивают, – со скрежетом зубовным…

Вторник, 27 октября 1981

Кончаю биографию Одена (455 страниц мелкого шрифта), кончаю с отвращением. До какой же степени все, что описано в этой книге, то есть наша культура , – прежде всего несерьезно . Я не знаю поэзии Одена: может быть, он и велик, когда его призывает к 'священной жертве' Аполлон. Но вся эта сордидность1 – мальчики, пьянство, увлечение 'либретто' для опер с разглагольствованиями, одновременно, о христианстве…

Страшное утомление от всего этого… И такое чувство, что 'некому руку подать в минуту душевной невзгоды'2 . Конечно, это от слабости, маловерия, духовной и душевной распущенности. И все-таки мучительно это созерцание зла, которое так легко торжествует и в мире, и в 'культуре'. 'Но люди больше возлюбили тьму'1 . Как это страшно: именно возлюбили , а не просто, по слабости, сдались ей…

1 От sordid (англ.) – отвратительный, отталкивающий, низменный.

Из стихотворения М.Лермонтова 'И скучно, и грустно…'

3 Ин.3:19.

Четыре часа дня. Только что вернулся из поездки – с Д[авидом] Дриллоком и Ж.Дворецким в имение этого последнего, которое он хочет подарить семинарии. Изумительное место: озеро, четыреста акров, уютнейшие каменные постройки. Был туман, полное безветрие, совершенная тишина. И все это как некое несомненное утешение. И такое же утешение – Д.Дриллок, его дружба, доверие, щедрость.

Среда, 28 октября 1981

Расстался наконец с Оденом. Последние главы – о старении, о приближении к смерти, о растущем одиночестве. Тайна человеческой жизни. И какими ничтожными и попросту греховными – в свете этой тайны – становятся наши оценки, суждения и приговоры. 'Мне отмщение – и Аз воздам'1 . И что-то – да, великое – начинает просвечивать под конец… Наверное, из чувства этой тайны – моя любовь к биографиям. Ибо по-настоящему, духовно, интересен в 'мире сем' только человек, только его 'единственность' и в ней – 'избранность'. Только человек всегда, вечно, изначала – 'трансцендирует' мир сей, ибо по самой природе своей он – 'жилище двух миров'. И Евангелие – благовестие – обращено к этому второму (или первому), то есть тайному, трансцендентному человеку, как к нему обращена, для него существует и сама Церковь. Возвращаясь к Одену, можно тогда сказать так: этой 'трансцендентной' сущности своей он пребывает – пожалуй, сквозь всю свою жизнь – верным , ей служит своим поэтическим даром. Более верным, чем 'моральные' люди, которые в мире сем у себя дома, для которых христианство само без остатка укладывается в 'мораль', в 'как', а не в 'что'…

'Как будто душа о желанном просила…'2 . В этом сущность поэзии, ее тайна, ее единственность, ее призвание. Она знает что-то, свидетельствует о чем-то, чего 'научное богословие' не знает, о чем, во всяком случае, не 'свидетельствует'.

В понедельник, служа раннюю Литургию (св. Димитрий Солунский), вспоминал о смерти в этот день в 1933 году генерала Римского-Корсакова. Это он, пичкая меня – одинадцатилетнего мальчишку – стихами, 'привил' мне не просто любовь к поэзии (или к 'культуре'), а. сам того не зная, некую 'печаль по Богу', которую – это я твердо знаю – я все время предаю и заглушаю в себе, но которая, тем не менее, мне была дана и остается 'данной'.

Понедельник, 2 ноября 1981

Погружение – молниеносное, на два дня! – в Париж. В пятницу и субботу в Монжероне: заседание совета РСХД, коего председателем я стал в результате всех парижских трагедий. Все прошло мирно и даже, по-своему, конструктивно. И все же в итоге этих двух дней ощущение конца, умирания. И рассуждали мы, в сущности, об 'искусственном дыхании'. Движение, как и все дру-

1 Рим.12:19.

2 Из стихотворения К.Бальмонта 'Безглагольность'.

гие 'деятельности', было органической частью так называемой 'первой эмиграции'. А она-то и 'кончается'. И потому и заседаем мы, и рассуждаем в безвоздушном пространстве. Тут действует закон, согласно которому организация, 'деятельность' переживает то, что она 'организует', то дело, ради которого она была организована. Есть что-то в этой 'верности' высокое и благородное, но вместе с тем и вредное, ибо она лишает возможности распознать то 'дело', что приходит на смену бывшему, распознать саму реальность, ее нужды, ее смысл.

Не замечают православные, что к ним с Запада приходят 'любители' этого 'старения', ностальгии, духовного романтизма, люди, выключающие себя из ответственности , люди, для которых вся проблематика сводится к проблеме, когда закрывать и когда открывать за Литургией Царские врата… Идея 'молодых': организация паломничества в Константинополь(!?). Это поистине символично: нас всегда тянет туда, где что-то было , но чего больше нет.

В аэроплане, возвращаясь в Нью-Йорк, читал книгу Raymond Aron 'Le spectateur engage'1 . С каждой строчкой этого неверующего человека я соглашаюсь, соглашается христианин во мне . 'L'homme est dans 1'histoire, 1'homme est historique, 1'homme est histoire'2 (57). Тут все: и связь человека с миром, и свобода его от мира, и цель его жизни… Свобода, ответственность, различение добра и зла… И все – в отличие как от утопистов (Сартр и К°), так и эскапистов ('религия') – светлое …

Париж: серый, задумчивый, бесконечно прекрасный. Ничего ему не подходит так, как осень, как это серое небо, через которое нет-нет да и прорываются бледные, слабые лучи солнца – и тогда так ощутимо