интеллигенции: от веры в народ (опрощение, экономика и т.д.) к вере в культуру.

В воскресном 'Тайме' объявление-призыв на целую страницу: 'Religious Coalition for Abortion Rights'2 . Подписанное сотней пасторов, епископов, богословов и раввинов.

Понедельник: 'il faut tenter de vivre…' Но, Боже мой, с какой неохотой, с каким 'изнеможением' принимаю я это 'tenter'…

Вторник, 17 ноября 1981

Письмо от старушки, живущей в Торонто. Ей восемьдесят лет, и всю жизнь – с отъезда из России в 1919 году – она собирала стихи русских поэтов о России. Собирала, чтобы сохранить своих детей и внуков – русскими. Удалось ли ей выполнить эту вторую (или первую) задачу – она не пишет. О самих стихотворениях (их набрала она десять тысяч!) она замечает, что о том, хороши ли они или плохи, она не заботится. Важна лежащая в их основе 'идея'. Просит издать их в 'ИМКА-Пресс'. О том, чтобы таким образом заработать (!), не заботится…

Пятница, 20 ноября 1981

Я стал гораздо чувствительнее к тому возбуждению, постоянному, непрекращающемуся, в котором мне приходится жить – ив семинарии, и в Церкви, и вообще. Это, конечно, духовное состояние нашего мира.

Понедельник, 23 ноября 1981

Пятница и суббота – в Спрингфильде (Вермонт). Старый, заброшенный приход с молодым и деятельным священником. Я ему обещал приехать уже несколько раз и всегда обманывал. И как рад, что на этот раз поехал. Есть что-

1 Из стихотворения А.Блока 'Балаганчик': 'Истекаю я клюквенным соком!' 'Религиозный союз за право на аборт' (англ.).

то пронзительное в этих полумертвых и вот все не умирающих 'этнических' приходах. И как радуются эти люди, что вот-де – обратили на них внимание… Старый дом-церковь, здесь когда-то был женский монастырь и приют. И все кончилось как-то мрачно и некрасиво. 'Память' отравлена. А теперь молодой 'конверт' пытается снова влить жизнь в эти руины. Всенощная (под Введение) – два с лишком часа. Малюсенький хор. И постепенно входишь в эту жизнь, то есть прежде всего чувствуешь, что, несмотря на все, – жизнь эта есть … Весь следующий день – в церкви: Литургия, лекции… И расстаемся к вечеру в радости и чувстве, что что-то, по милости Божьей, сделано.

На субботней Литургии и первой лекции – Наташа Солженицына с матерью и двумя сыновьями – Ермолаем и Степаном. Спрингфильд всего в пятнадцати-двадцати милях от Кавендиша. Разговариваем в перерыве между лекциями. 'Я, – говорит Н., – не все понимаю по-английски, но достаточно, чтобы почувствовать, что это (то есть моя лекция. – А.Ш.) потрясающе *.'

А для меня главное – это сама поездка, темноватым ноябрьским днем, по просторному, пустому Вермонту. Закат сквозь тучи. Тишина, прикосновение к temps immobile.

Вчера после Литургии интервью для канадского радио – о моем понимании 'экуменизма'. Полтора часа – и самому наконец становится более или менее ясным это мое понимание.

После обеда поездка с Л. в Принстон на торжественную панихиду – в университетской часовне – по о.Георгию Флоровскому. Но до этого (мы поехали рано) ужин вдвоем в итальянском ресторанчике, прогулка по Принстону. Морозный вечер, и уже все окна сияют рождественскими огнями, подарками, праздником. До чего я люблю эти 'выпады' из жизни, пускай самые мимолетные, но погружения в иное.

Сама панихида была очень торжественной. Митрополит с двумя епископами, тридцать священников, семинарский хор, полная народу огромная готическая chapel1 , 'мощное пение' и т.д. Из тридцати священников дай Бог пять прочли хоть несколько строчек Флоровского. И вся служба как будто никакого отношения к нему не имеет, вся выросла из каких-то мелких амбиций, желания покрасоваться не где-либо, а в самом Принстоне! И все расходятся очень довольные, как после удачного спектакля… После службы был какой-то прием, но мы уехали.

Знаю, что ворчу. Знаю, что это во мне самом – тьма, которой я поддался и которая не дает видеть хорошего, положительного, пробиться сквозь всю эту ужасающую дешевку. Но, увы, есть и она.

Вторник, 24 ноября 1981

Вчера весь день в семинарии, два часа лекций, завтрак с Н. (который я откладывал раз шесть). Прием студентов. Один – бешено влюблен и не может учиться… Другая должна рассказать – и этим 'экзорцироваться' – об одер-

1 часовня (англ.).

жимости матушки Б. Третий – уже посвященный – рассказывает о трудностях в приходе… Н.Н. – о своих планах на будущее… Полтора часа дома в обалдении и – с 7.30 до 8.30 вечера – лекция ('Литургия смерти') и – в конце концов – деловой разговор с о. П[авлом] Л[азором]. Вот день – не 'нетипичный'.

Среда, 25 ноября 1981

В двенадцать часов дня – начало первых в учебном году каникул – День благодарения. Я думаю, учителя, профессора любят каникулы, ждут их, радуются им гораздо больше, чем дети или студенты. Сегодня, уйдя в час из семинарии, радовался этой короткой свободе так же, как радовался ей в Париже, уходя из Lycee Carnot в канун Toussaint или Armistice.

В 'Nouvel Observateur' – диалог Сартра с Симоной де Бовуар. Сравнительно незадолго до смерти Сартра. Странный человек. Сочетание в нем свободы, очень, по-моему, подлинной, с порабощением (идеям, отвлеченностям), столь же подлинным. А в последних его выступлениях, как вот в этом разговоре, опять-таки истинное смирение … Подумать только, если бы человек с такими дарами был, в наш скорбный век, свидетелем Христа ! Но откуда же, откуда эта стена, это 'окамененное нечувствие', отдача всей жизни на чепуху. И выходит, что то, что его всемирно прославило, – экзистенциализм, 'левизна' и пр., то же будет и причиной его забвения. Не стареет только то, что свидетельствует о вечном, что само причастно вечности. И это совсем не значит 'религиозное' в узком смысле этого слова. Не устареет, например, Чехов, то есть те 'маленькие люди' под осенним дождичком, которых он описывал. Потому что они – вечны , не как 'маленькие', а как люди…

Замечание Сартра о глупости . Она не может быть соприродной человеку. Она всегда – извне , всегда результат 'опрессии', то есть – и этого он, конечно, не говорит – порабощения человека дьяволу.

Миттерана я все больше ощущаю как квинтэссенцию амбиции, гордыни. По нутру своему он такой же социалист, как я. Несет, движет им другое – страстная вера в 'роль личности в Истории'. Он инстинктом понял, что эта роль для него возможна только внутри 'социалистической риторики'. Правое сейчас 'не берет', не зацепляет людей. Но верит он не в эту риторику – это всего лишь средство, а в себя, в 'трансцендентность' своей личности по отношению к обществу, толпе, всяческой истории с маленькой буквы. Он – внутри нее – История с большой буквы.

Воскресенье, 29 ноября 1981

Вчера к вечеру вернулись из Сан-Антонио со свадьбы [племянника] Николая Озерова. Depaysement – в незнакомом городе (хотя я и бывал там когда-то, и даже два-три раза, но на конференциях), я это очень люблю. С нами были Аня и Маша, и мы все наслаждались друг другом, [отелем] Hilton, прогулками по городу… Свадьба – в греческой церкви – прошла очень хорошо. А сейчас ездили в Syosset к Трубецким.

Холодный, ветреный день. Синее-синее небо и черные тучи и огромный желтый закат. Непередаваемая прелесть того, что французы так удачно называют arriere-saison1.

В дорогу (шесть часов аэроплана в каждый конец) брал с собой том 'Литературного дневника' Поля Леото, моего постоянного друга. Сегодня впервые подумал, что одна из причин моей (до конца не объяснимой) любви к нему – это отсутствие у него – абсолютное – того, что принято теперь называть 'discours' – 'идеологического' языка, или языка, подчиненного системе отвлеченных понятий, языка с ключом … Чтение Леото – это изумительное 'экзорцирование' такого языка.

Понедельник, 30 ноября 1981

Тридцать пять лет со дня моего рукоположения на Сергиевском подворье в священники. Служил сегодня утром Литургию (Андрея Первозванного по новому стилю, Никона Радонежского по старому).

Все эти дни, в связи с моим 'ничегонеделаньем', мысли о том, что я ничего не