вскрыть подлинный смысл и содержание этого тройного есть нелегко. Ибо тут-то и начинает все двоиться, становиться двусмысленностью. Покаяние – тоска не по 'праведности', а по Богу: 'Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…'1 . В отрыве же от этого своего 'теоцентризма' оно становится 'антропоцентрическим' и неизбежно скользит либо к юридизму, либо к психологизму… Но как 'реставрировать' это таинство, если сами верующие принимают эту редукцию, ибо ею пронизана вся наша культура?

Начал также 'набрасывать' главу 'Таинство воспоминания' и сразу же вижу, как это будет трудно…

Вторник, 18 сентября 1979

Письмо от мамы, все в повтореньях, в каракулях…

Несколько спокойных часов вчера и постепенное погружение в 'Таинство воспоминания'. И, как всегда, только начав писать, узнаю, что я хочу или, вернее, что надо написать. А удастся ли, это совсем другое дело.

Статья Флоровского в старом номере 'Вестника' (108-110) 'Три учителя' – о Гоголе, Достоевском, Толстом. Защищает подлинность религиозной драмы Гоголя и, так сказать, 'неподлинность' ее у Толстого.

Четверг, 20 сентября 1979

Вчера весь вечер с А. Гинзбургом, который ночует у нас перед выступлением сегодня на [собрании] 'Freedom of Faith'. Хорошее, светлое, но вместе с тем и как бы мучительное впечатление. Мучительное из- за все время 'нажатой педали', возбуждения, раскаленности.'Или это говорит во мне западная

1 Пс.50:13.

471

успокоенность, нежелание все время с кем-то 'сострадать', о ком-то волноваться? Так сказать, реакция эгоизма?

Моя вечная попытка понять 'идейное' положение там . Я спрашиваю его об 'удельном весе' разных течений. Группа Литвинова, Шрагина, 'Самопознание': устарело, не действует, не соответствует. 'Континент': была масса надежд, но журнал оказался не 'тамошним', заграничным, голосом добровольно уехавших. Оценки, близкие к солженицынским, но без злобы и презрения. Главное – надо все время быть там ('…я на Америку решил смотреть в полглаза, боюсь увлечься и забыть …'}. Хотел бы личного, человеческого мира, несмотря на разногласия. Вообще все в мире оценивается с точки зрения положения там , все остальное абсолютно вне поля зрения, не представляет решительно никакого интереса. У него нет отталкивания от Запада, наоборот, но Запад, Америка – 'не модель'. Их диссидентство 'там', жизнь в борьбе, в напряжении – это как бы потерянный рай, вне которого они чувствуют себя, как рыба на суше… Не знаю, но после такого вечера чувствуешь огромную усталость и, что еще хуже, внутреннее отчуждение, и это несмотря на симпатию, на то, что человек притягивает к себе.

Вчера же – до Гинзбурга – завтрак с С.М. Опыт другого 'солипсизма': весь мир есть только вопрос, будет ли он или не будет рисовать. И тоже впечатление от человека самого – светлое.

После радио 'Свободы' – короткая встреча с Владимиром Рифом. Этот уже пробивается, на пути к удаче, если не к успеху.

Вот так за один день погружение в три предельно 'личных мира'. Если этих трех людей посадить вместе, они решительно не знали бы, о чем друг с другом говорить, поскольку каждый абсолютно занят если не собой (Гинзбург), то своим . И каждый, наверное, считал бы, что мир и забота других неинтересные, не заслуживающие внимания, потеря времени… Моя же, мною никак не выбранная и всегда меня тяготящая, роль – их слушать. И пока я слушаю, во мне действительно, непонятным для меня самого образом, живет интерес к тому, о чем они говорят, или, точнее, к ним. Но кончается разговор, и как бы ничего не остается. И я опять спрашиваю себя: что это – самозащита, нежелание to get involved?1 Равнодушие? И значит – грех? Да, наверное, и это. Но не только это. А и что-то отдаленно сродни фетовскому – '…жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем'. Просиял, сияет – в каждом из них, но как-то попусту (так мне кажется) тратится. Гинзбург говорит, что разделяет солженицынское осуждение, отбрасыванье пустых разговоров, 'траты времени', так сказать – 'наслаждения Парижем' (мы говорим о его возможной поездке на съезд РСХД в ноябре). Все должно быть 'на пользу' делу . И, пожалуй, именно в этой точке я мгновенно, инстинктивно, целостно 'отчуждаюсь' от них. За 'делом'-то – самым важным, самым положительным – так часто и не остается времени не просто для жизни, а для встречи с жизнью или, по-другому, для опытного восприятия того, ради чего – все 'дела'. Опять мой Жюльен Грин: 'Tout est ailleurs…' He знаю, может быть, я 'нечестиво' ошибаюсь, но что-то именно такое (груз 'дела') мне слышится в словах Хри-

1 быть вовлеченным (англ.).

472

ста: 'Доколе буду с вами, доколе буду терпеть вас?'1 . И это совсем не противоречит Его всецелой любви и самоотдаче этим 'вам'. Эта скорбь от того, что не видят они 'главное', которое уже не есть и 'дело', а претворение, увенчание его в жизни, и в жизни с избытком. В мире сем всякое 'дело' в каком-то смысле проклято и 'спасается' только, когда – ради жизни, ради приобщения к ней. Без этой отнесенности оно становится 'идолом' и мукой. Что для любого 'дела' может значить: 'В небесах торжественно и чудно! Спит земля в сиянье голубом'2 или какая польза от того 'дивного сна', в который погружает нас 'студеный ключ, играя по оврагу…'?3 А между тем все, почти все в нашей жизни зависит от этих 'прорывов', ибо в них дается нам опыт жизни.

Суббота, 22 сентября 1979

Распрощавшись вчера, после его выступления в семинарии, с Гинзбургом и длинных с ним разговоров, продолжаю думать о 'поляризации' среди диссидентов: о ненависти Синявских к Солженицыну (и vice versa) и т.д. Гинзбург 'солженицынец', но хочет остаться в дружбе и мире и с Синявскими. 'Моя формула, – говорит он, – это: Солженицын ужасен, но он прав…' В связи с этим читал сегодня утром три номера журнала Синявского 'Синтаксис' (купленные мною еще в мае, в Париже, но скорее просмотренные, чем прочитанные). И вот вывод: я не могу до конца принять ни одной из сторон и в их стопроцентном отвержении одна другой вижу ужасающую ошибку. Вот опять – поляризация русского сознания, это несчастное 'или-или'. Солженицын и вслед за ним Гинзбург хотят , чтобы было так, как они 'переживают'. Хотят существования, несмотря на все, на всю тьму, – неразложимой, невинной России, к которой можно , а потому и нужн о вернуться. Если ее нет, если всего лишь усомниться в том, что она есть, – падает, без остатка рушится все их видение, но также и вся их работа . Поэтому они (но главное, конечно, Солженицын) должны отвергать таких людей, как Синявский или Амальрик и т.д., отвергать их право на любовь к России. А они ее любят , и их оскорбляет, да и бесит, это отрицание у них любви: любви, направленной не на какую-то нетленную, почти трансцендентную 'сущность' России, а на Россию 'эмпирическую', на родину ('да, и такой, моя Россия…'4 ). В замысле я мог бы принять обе установки. Но на практике Солженицын во имя 'своей' России выкидывает из нее половину ее исторической плоти (Петербург, XIX век, Пастернака и т.д.), предпочитает ей, в качестве идеала, – Аввакума и раскольников, а 'Синявские' все-таки как-никак презирают всякую ее 'плоть', остаются безнадежными 'культурными элитистами'. Разговор между ними невозможен не из-за аргументов или идей, а из-за тональности , присущей каждой установке. Солженицыну невыносим утонченный, культурный

1 Мф.17:17.

2 Из стихотворения М.Лермонтова 'Выхожу один я на дорогу…'.

3 Из стихотворения М.Лермонтова 'Когда волнуется желтеющая нива…'.

4 Из стихотворения А.Блока 'Грешить бесстыдно, непробудно…': 'Да, и такой, моя Россия, / Ты всех краев дороже мне'.

473

'говорок' Синявского, его 'культурность', ибо не 'культуру' любит он в России, а что-то совсем другое. Какую-то присущую ей 'правду', определить которую он, в сущности, не способен, во всяком случае в