кажется, не от малодушия, а от сознания невозможности – на этом уровне – даже намекнуть на то, 'во имя чего' стоило бы бороться. Намекнуть на тайную, никогда не шумную радость , на тайную, никогда не показную красоту , на смирение , никогда не самовосхваляющее себя, добро . 'Приидите ко Мне… и Аз упокою вы…'1 . Как это совместить с безостановочно громыхающим: 'Мы заявляем, мы требуем, мы протестуем…'

И как результат – слабость, лень, распущенность (во мне) и потому сознанье, что не мне говорить… Что-то 'чеховское'. Просто какой-то испуг перед 'активизмом' (молодых в семинарии), от их жажды 'пастырствовать', 'руководить'. У меня всегда чувство, что все это не нужно. Ибо если увидит человек то, что я называю радостью , или, проще, хоть чуть-чуть полюбит Христа (придет к Нему), то все это действительно ему уже не нужно. Если же нет – то все это ему и не поможет. Все начинается с чуда, не с разговоров Усталость от той возни , в которую превратилась Церковь, от отсутствия в ней воздуха, тишины, ритма, всего того, что есть в Евангелии. Может быть, именно поэтому я так люблю пустую церковь , когда она говорит самим своим молчаньем. Люблю ее 'до' службы и 'после' службы. Люблю все то, что людям кажется промежуточным (идти солнечным утром на работу, посмотреть на закат, 'посидеть спокойно'…) и потому неважным, но которое одно, мне кажется, и есть та щель, через которую светит таинственный луч. Только в эти промежутки и чувствую себя живым, обращенным к Богу, только в них биение 'совсем иного бытия'2 … Чувствовал это особенно сильно на днях, стоя в га-

1 Мф.11:28.

2 Из стихотворения В.Ходасевича 'Ни жить, ни петь почти не стоит…'.

424

раже (мне чинили шину) и 'созерцая' людей, которые, озаренные закатом, шли домой с работы с покупками в руках. Или еще раньше: мать с двумя мальчиками на Пятой авеню, все трое бедно, но 'празднично' одетые. Вывезла показать им Нью-Йорк. Почему это так на меня действует, что мне, самому несентиментальному и равнодушному (Л. dixit1 ) человеку, хочется плакать? Почему я так твердо знаю, что тут я прикасаюсь к 'последнему', к тому, о чем – вся радость, вся вера и обо что разбиваются все проблемы!

Вторник, 11 апреля 1978

Семь часов вечера. Пишу после убийственно суетного дня в семинарии и перед – из последних сил – двухчасовой лекцией. 'Проблемы', 'ссоры' – и все в нашей маленькой, якобы христианской community2 . Что всего сильнее в человеке? Замечаю это только сейчас, почти на старости, а так просто: самоутверждение, вот по Бобчинскому и Добчинскому: 'Скажите, дескать, что есть Бобчинский…' А между 'самоутвержденьями' – услада великопостных служб с 'поклонами'…

Среда, 12 апреля 1978

Начинаю писать, думаю о Варшавском. О 'литературных влияниях' и сравнениях. Влияние: два имени сразу же приходят на ум – Толстой и Пруст. От Толстого: нравственная забота о правдивости, 'интроспекция'. От Пруста: острое чувство времени, поиски его 'воскресения'. Сравнение: Набоков. У Набокова литература – это как бы защита от пустоты, 'наполняющей' мир и грозящей, нарастающей, наползающей отовсюду. Так что есть по-настоящему только то, что создает перо, хотя больше всего являет оно ту пустоту, на фоне которой создается, 'есть' создаваемое пером. Кроме этой ослепительно отвлеченной точки , на которую направлено творческое fiat1 писателя, ничего нет, 'безвоздушное пространство'. И созидание потому только подчеркивает, усиливает пустоту… У Толстого (и Варшавского) – наоборот. Все описываемое, творимое, напротив, проявляет – хотя бы и в одной точке – жизнь, мир . Набоков 'подчеркивает' пустоту. Толстой – в одной 'точке' всегда являет связанность всего жизнью…

Толстой, Пруст: творить можно потому, что все ест ь.

Набоков: творить можно потому, что ничего нет.

Там – любованье, тут – в конце концов – клевета.

Варшавский – это Толстой, 'воспринявший' Достоевского (его 'вертикаль') и Пруста (его 'время', не космическое, как у Толстого, а антикосмическое, ибо – опыт умирания).

Тема – у Варшавского – рассеянности . Рассеянность – в 'мире сем' – это ощущение другого присутствия, от занятости этим присутствием, от ожидания , что оно 'прольется' в реальность.

1 утверждает (лат.).

2 общине (англ.).

3 усилие (лат.).

425

У Варшавского – 'аристократизм' демократии (отождествляемой псевдоаристократами с 'плебейством' и потому 'лижущими задницу' у любого диктатора). Варшавский – 'рыцарь демократии', потому что для него она прежде всего утверждение личности . По Варшавскому – демократия совсем не однозначна с верой в 'народ', не есть продукт 'народничества'. Она, напротив, от веры в дух и личность. 'Формальные свободы' имеют смысл, как и их защита, только при вере в личность. Именно 'коллективу' и 'соборным личностям' они и не нужны.

Понедельник, 17 апреля 1978

В пятницу вечером – Похвала Богородицы. В субботу – службы, а между службами ежегодный кошмар: налоги… Вчера после Литургии проехались с Л. в Wappingers Falls [к Ане]. Завтракали по дороге в каком-то family restaurant1 . Пожилые пары. Воскресная тишина. За окном – весной светящиеся холмы, деревья. Всегдашняя радость от прикосновения к самой жизни. Может быть, усиленная тем, что в субботу провел некоторое время со студентами других православных семинарий – греческой, украинской, тихоновской. Эти подрясники, бороды, поклоны, вся эта игра в религию чем дальше, тем больше меня отвращают. Подделка, фальшь, да еще пронизанные страхом, неуверенностью… Бедные мальчики. Не в том трагедия христианства, что Христос проповедовал Царство Божие, а явилась Церковь, нет – ибо она для того и 'явилась', чтобы возвещать и являть Царство Божие 'дондеже приидет', а в том, что она стала самоцелью, перестала быть 'явлением', то есть оторвалась от Царства Божия, и сакральность ее перестала быть эсхатологической. Спорят о 'штепселях' и 'подводке', 'проводах', но не о том свете, для которого они только и существуют…

Перечел в эти дни 'Жизнь Тургенева' Б.Зайцева. Неискоренимая любовь к XIX веку, как русскому, так и западному. Это эпоха, мне кажется, когда, с одной стороны, в первый раз забрезжил опыт, идея, желанье полноты (плод христианства) и когда, с другой стороны, полнота эта стала трещать по всем швам и распадаться. Наш век живет уже отказом от полноты, бегством каждого в свое – маленькое, ограниченное и потому 'негативное', живет, иными словами, редукциями.

Пафос нашей эпохи – борьба со злом – при полном отсутствии идеи или видения того добра , во имя которого борьба эта ведется. Борьба, таким образом, становится самоцелью. А борьба как самоцель неизбежно сама становится злом. Мир полон злых борцов со злом! И какая же это дьявольская карикатура. Неверующие – Тургенев, Чехов – еще знали добро , его свет и силу. Теперь даже верующие, и, может быть, больше всего именно верующие, знают только зло . И не понимают, что террористы всех мастей, о которых каждый день пишут газеты, – это продукт вот такой именно веры, это от провозглашения борьбы – целью и содержанием жизни, от полного отсутствия сколько бы убедительного опыта добра. Террористы с этой точки

1 семейном ресторане (англ.).

426

зрения последовательны. Если все зло , то все и нужно разрушить… Допрыгались.

Пишу это (восемь часов утра), а за окном масса маленьких чистеньких, светловолосых детей идут в школу. В каком мире им придется жить? Если бы еще их заставляли читать Тургенева и Чехова. Но нет,