великолепных верховых из королевских конюшен им далеко.

— Моих конюшен?

— Пока что они принадлежат королеве, но если вам будет угодно…

— Ах, да. Разумеется…

Черный хотел еще что-то добавить, но, взглянув на Августа, умолк. Король, высунувшись из окна, глядел во двор и мыслями был далек от нововведений, ревизоров королевы и даже от великокняжеского престола. Она вернулась. Важно было лишь это. Только это.

Она вернулась, измученная болтовней Рыжего, не слишком искренними уверениями литовских матрон, твердивших о приязни и выражавших свои сочувствия, устав от бесконечно длинного, скучного дня.

«Домой! Домой!» — твердила она брату, но тот следил, чтобы они побывали не меньше чем в трех домах, и все тянул с возвращением.

Когда наконец после ужина они оказались в ее покоях и бросились навстречу друг другу, обоим было ясно, что случилось нечто необычное — впервые оба поняли, как тяжка для них разлука. И уже потом, обнимая Барбару жадно и с великим страхом, словно бы опасаясь, что вот-вот лишится ее, король, сам удивляясь, сказал такие слова:

— Я никогда не тосковал ни по одной из женщин. Не та — так другая. Ни одну из них я не любил, как тебя. Даже Диану.

— А как вы меня любите, дорогой?

— Совсем иначе. С огромной нежностью, с упоеньем… А это значит… значит…

— Значит, вы и в самом деле меня любите? — спросила она робко, исполненная надежды.

— Да, я люблю тебя так горячо, так сильно! Ты у меня в крови, в сердце, в мыслях. Словно бы мне каждый вечер кто-то приворотное зелье подмешивает в мед.

— Я без вас весь день тосковала, дорогой мой. Весь этот длинный-предлинный день… Прежде я всегда наслаждалась любовью… Чужим желанием, своей радостью. А теперь… это не просто радость ждущего ласки тела. Я также… Люблю вас всей душой, всем сердцем.

Они покинули Гаштольдов замок через несколько дней, и дни эти, как соты медом, были заполнены нежными объятиями, ласками. Карета Радзивиллов ехала впереди, и Черный уверял брата:

— Наш будет, увидишь. Еще немного, и он — наш.

— А Барбара? — спрашивал Рыжий, любивший младшую сестру больше, чем старшую, Анну.

— Следи, чтоб держала сокола на руке, а то улетит в Краков, в объятья супруги. Любит не любит, нам все равно, был бы он только с нами, а при нем его великокняжеский колпак.

С середины ноября Барбара поселилась во дворце Радзивиллов, королевский двор ожил — в нем слышен был веселый гомон, звучала музыка итальянской капеллы. Молодой король окружил себя сверстниками из знаменитых родов, польских и литовских, любил смотреть выступления странствующих жонглеров, акробатов и канатоходцев, любил яркие маскарады, остроумные выходки придворных шутов и карликов. В особенности одна из карлиц, по прозвищу Коротышка, как верный пес, следовала за ним по пятам, пока наконец королевский любимец Лясота, приглядевшись к ней внимательнее, не спросил короля, не видел ли он раньше Коротышку в покоях королевы, на Вавеле. Только тогда Август заметил, что перед ним маска из румян и белил, скрывающая безобразное лицо. Лясоте было велено проследить, чтобы Коротышку хорошенько отмыли, оттерли мочалкой и после этого показали Остое, знавшему всех придворных шутов Боны в лицо. Остоя, припертый к стенке, вынужден был признать, что Коротышка — любимица королевы Дося и что в Литву она приехала давно, вместе со двором Августа.

— Все это время, до отъезда в Гераноны, она шпионила за мной. Коли так, не желаю тут видеть и Остою. Очень жаль, но кто знает, может, и он доносит обо всем на Вавель и в Неполомице? Ведь он ездил с нами на охоту! — вспомнил вдруг король и обратился к Довойне: — При первой же оказии отправишь обоих в Краков. А пока пусть не попадаются мне на глаза.

Не успели еще Остоя с Досей добраться до Кракова, а королева уже принимала гонца от Августа и Глебовича. Воевода сообщал Боне о том, что вдова Гаштольда Барбара вскружила голову молодому королю, что Радзивиллы ищут среди вельмож людей, преданных великому князю. Письмо Августа было коротким, он сообщал, что нашествие чумы на Вильну кончилось, а сам он много времени проводит на охоте, потому что в Вильне нет у него достойной резиденции, где он мог бы жить вместе с супругой. И если бы не гостеприимство литвинов, уже давным-давно покинул бы он Великое княжество Литовское.

Известие о новой любовнице Августа королеву не слишком огорчило, их у него всегда хватало — придворные дамы, знатные горожанки были к его услугам. Она хорошо помнила, что у ее деда, герцога Миланского, кроме многочисленных законных детей, было еще десятка два внебрачных.

Август — истинный Сфорца, в жилах его южная, горячая, неспокойная кровь… Куда страшнее была весть о скором его возвращении, о происках Радзивиллов, и королева, смяв письмо, с досадой швырнула его на пол. Вслед за ним с грохотом полетели кубки, один, другой…

На шум тотчас же прибежала Марина. Поднимая с полу кубки, она спросила:

— Столь дурные вести?

— Более чем дурные! — воскликнула королева. — Ужасные! Глебович сообщает, что вельможи на Литве вступают в тайный сговор против меня. Да и кто может освободить их от ненавистной Боны, которая проверяет пожалования, выкупает земли? молодой король! Глупец, который еще не понимает, как могут отомстить те, кого отстраняют от должностей, лишают незаконных владений. Литовский князь? Это он-то? Да ведь он пока никто!

— Государыня, вы поедете туда? — допытывалась Марина.

— Это сейчас, когда король занемог? И его носят в паланкине? О боже! Как страшны эти браки с Габсбургами! Если бы не Елизавета, Август был бы сейчас здесь, со мной, а не в Литве, в чужом краю. Один! Совсем один!

Она не спала всю ночь, заново перечитывая помятые листы письма, а утром рано явилась к королю в опочивальню.

— Как прошла ночь, ваше величество? — спросила она, стараясь казаться спокойной.

— Прескверно. Все суставы, все кости разболелись. Придется лежать на пуховиках, — пошутил он.

— Вы слишком долго спали на медвежьих шкурах. Жесткое ложе хорошо для молодых.

— Для молодых… — с грустью повторил король и добавил: — А что пишет молодой король?

— Не знаю, что и сказать, — отвечала Бона. — Плохи, плохи дела. Радзивиллы чуть ли не бунт подняли. Подговорили Августа устроить торжественный въезд в Вильну.

— Въезд? Яко великого князя?

— Думаю, что так, коль скоро грозит нам, что, ежели не получит полной власти, вернется на Вавель и возобновит хлопоты о разводе. Теперь и жена в ход пошла. Пишет: «Я король, а жену привезти сюда не могу, некуда».

Только последняя фраза была из письма Августа, остальное Бона придумала, чтобы попугать Сигизмунда сыновним бунтом. Больше всего ее ужаснула мысль, что Август вернется на Вавель, к Елизавете, она хотела заставить короля пойти на уступки, выслать деньги, необходимые на восстановление замка.

Но Сигизмунд, хотя и знал уже о донесении Глебовича, удивился, не поверил.

— И это пишет Август? — спросил он. — Кто бы мог подумать?! Безгранично вам преданный, послушный…

— Литвины сеют смуту. Решили нас поссорить. Притом он знает, как вы любите Елизавету, мечтаете дождаться внука. И наносит удар. Меткий.

— Хорошо известным вам способом? На итальянский манер? — спросил король, прищурившись — крикнула она. — Будем удивляться наступившей в нем перемене? И ждать? А может, благословим?

— Глебович ненавидит Радзивиллов… — рассуждал король. — Но он один, а их — тьма.

Впрочем, вельможи упрекают его, что он их свобод отстоять не умеет. От королевы — плохая защита.

— В конце концов виноватой оказываюсь я. Я одна! — вспыхнула Бона.

— Когда-то это должно было случиться, — вздохнул король. — Я могу отложить решение. Сослаться на