— Всю зиму? До Рождества?

— Много-много зимних дней.

— Правда?

— И ночей тоже…

Охота затянулась сверх всякой меры. Радзивилл Черный стал было уже допытываться у двоюродного брата, когда же наконец сестра вернется домой, в Радзивилловский замок, но Рыжий только плечами пожимал и твердил свое:

— Поймала царственную птицу и держит. Крепко держит.

Но еще больше, чем Радзивилл Черный, ждала возвращения Августа его супруга — Елизавета.

Влюбленная в своего короля, который казался ей сказочным принцем, она жила воспоминаниями и подолгу беседовала о нем с камеристкой. Часто винила себя в том, что не сумела приворожить его ни в Кракове, ни в Вильне, и в мечтах была куда смелее, нежели наяву. Но что поделаешь: стоило ему заключить ее в объятья, как она словно проваливалась в какую-то бездонную темную пропасть, а очнувшись, не помнила — были ли объятья, поцелуи или только ей почудились?

— Сегодня ночью король обнимал меня, правда? — спрашивала она иногда Катрин, но та отвечала, что, когда король навещает супругу, камеристке оставаться в покоях неуместно.

И Елизавета по-прежнему оставалась в неведении — любит ее Август или нет, коль уезжает так часто? Перед Рождеством она каждое утро спрашивала:

— Король уже здесь? Ответ был один:

— Еще не вернулся.

— Я думала, здесь, в Вильне, вдали от злых глаз королевы Боны, все будет по-другому. Но по- прежнему гляжу в окошко, считаю дни. И всегда одна, одна.

— Может, попросить заступничества у сестры вашего мужа — королевы Изабеллы? Они с братом дружны, и, наверное, она…

— Нет! Нет!

— Тогда напишем обо всем в Вену? — настаивала камеристка.

— Нет! Никаких писем, никаких просьб о помощи… А далеко ли Рудникская пуща? — вдруг спросила Елизавета.

— Далеко. Госпожа, вам придется вооружиться терпением.

— Ах, я и так очень терпелива… Даже слишком, — вздохнула королева. — Жду, когда он вернется.

Все жду и жду…

Но хотя Август и вернулся домой на Рождество, шумное и даже слишком веселое, Елизавета оставалась грустной — король перед полуночью ни разу не зашел в ее покои. У него, как уверял пан Довойна, было множество важных дел: он объезжал дозором все замки, много часов проводил в библиотеке, просматривал манускрипты и книги, которые ему доставал Черный. И только ранней весной, когда она, поникнув, сидела у окна, послышались вдруг знакомые шаги. Елизавета с трудом поднялась. Он это или опять кто-то из придворных? Но это был король, и она, сделав несколько шагов навстречу ему, сказала:

— Вы здесь? Как я рада!

— Я уезжаю в Краков, пришел проститься, — сказал он, склонив голову.

— Стало быть, Кетхен говорила правду? Послы моего батюшки привезли приданое?

— Часть только, серебро и золото. Но принять и посчитать надобно.

— А мне? — спросила она, затаив дыхание. — А мне можно поехать с вами?

— Я лекарей спрашивал. Говорят, что когда-то великий Гиппократ целую книгу написал о болезни, такой, как у вас. Но лечить от нее не научил. И по сей день одно только известно: малейшая усталость или волнение повредить могут. Я вам не советую ехать.

Она сказала с нескрываемой грустью:

— Я хочу понять, но так болит сердце…

— Постараюсь не задерживаться там ни на минуту, встречусь с послами и вернусь.

— Обещаете?

— Да. Будьте здоровы.

— И вы, господин мой. И еще я хотела… Я бы так хотела сказать… О, теш Сои! Кетхен! Кетхен!

Она обернулась, сделала несколько шагов к подбежавшей камеристке и упала прямо в протянутые к ней руки. Тело ее стало неподвижным. Август подошел к окну, постоял немного. Но приступ не проходил. Король вышел, не сказав ни слова.

На Вавеле внешне будто бы все оставалось без изменений. Старый король частенько прихварывал и почти не покидал своих комнат. Все нити правления были в руках Боны. Она ткала свою сеть, в которую намеревалась поймать многих противников, но с ними и своего сына. Встретила она его очень сердечно, но тут же стала расспрашивать об истинной причине приезда.

— Чего ты, собственно говоря, хочешь? Часть приданого ты получил. Чего тебе еще? Наверное, не затем приехал в Краков, чтобы узнать, почему пуста серебряная колыбель? Об этом чирикают все воробьи и в Литве, и в Короне.

— Это правда. Елизавета тает с каждым днем, — согласился он.

— Зато глаза Барбары Радзивилл разгораются все ярче, — заметила Бона с издевкой.

— Вы уже знаете?

— О боже! Кто этого не знает? Ты поселился в Нижнем замке вместе с Елизаветой. Да? Но времени у тебя не было ни для нее, ни для меня, за последний год ты двести дней провел на охоте.

Я считала и знаю… Все знаю. В лесу, в глубине Рудникской пущи, стоит охотничий замок. По вечерам к нему подъезжает карета, и из нее выходит женщина, лицо которой закрыто вуалью… Эти ночные визиты должны были остаться королевской тайной, но в Литве все говорят, что женщина эта — вдова трокского воеводы.

— Елизавета ни о чем не подозревает. Важно только это. Если думать также и о здоровье его величества.

— А обо мне думать не нужно?

— А вас, матушка, я прошу отдать мне то, что по праву принадлежит моей супруге.

Бона сделала вид, что не понимает.

— У нее свой двор, она великая княгиня Литовская. Какое мне до нее дело, и о чем ты можешь еще просить?

— Все же есть о чем, — сказал он. — Поделиться с ней владеньями, что достались вам, польской королеве.

На этот раз она и впрямь была удивлена.

— То есть как это? Я должна отдать то, что получила от короля? И с чего вдруг? Почему я должна чего-то лишаться, ежели она еще не получила всего приданого?

— Послы римского короля обещали, что скоро привезут все сполна. Но в Литве напоминают мне, что в Польше, чего до сей поры не бывало, оказались сразу две королевы. У каждой из них должны быть свои земли.

Бона смотрела на него как на сумасшедшего.

— Санта Мадонна! Без меня этих владений бы не было. И то, что они теперь в хорошем состоянии, — моя заслуга, это все знают.

— Тем лучше, — буркнул он.

— Ах, так? Хочешь получить средства, чтобы удовлетворить свою новую страсть? — воскликнула она. — Сорить деньгами, покупать еретические книги, всевозможные листки и редкие рукописи? Да еще делать подарки Радзивиллам? Хватит на все — на кольца и жемчуга для вдовушки. Не спорь.

Мне передали, знаю… А недавно… О боже! Решил на свой счет построить дворец для Рыжего и дал ему двести злотых, а Черному — четыреста. И что это за вельможные господа, что иначе и жить не умеют, только Твоей великокняжеской милостью!

— При чем тут Радзивиллы? Мы говорим о поместьях, которые пожалованы польским королевам, — возразил он, стараясь оставаться спокойным.