том, как искоренить это зло.

— Тебе, наверное, известно, — сказал король, — великий Эразм как-то писал моему отцу, что народ наш так преуспел в науках, в праве и в искусствах, что может смело соперничать с самыми просвещенными народами.

— Я знаю эти слова. Но прошли годы, и теперь все в нашем королевстве изменилось к худшему.

— Неужто? — иронически спросил Август. — Строится Краков, Академия достигла расцвета, отпрыски шляхетские толпами поспешают в Болонью и Падую «италийского разума» набираться, а среди поэтов славным стал пан Рей из Нагловиц…

— Государь, — отвечал Фрич, — когда столь пышно процветают искусства и науки, тем горше становится оттого, что столь несправедливо обижены корни.

— Злость и досада говорят устами твоими, — прервал его Август.

— Это вам, государь, должно быть досадно. На вас вся надежда. Потому как не может того быть, чтобы дурные законы изменены не были. Всем ведомо: ныне по реке нашей Висле ходят суда, господским хлебом гружены, а мелкому люду судоходство затруднено. Господа увеличивают именья за счет крестьянских наделов. Для простолюдинов одна кара, а для родовитых шляхтичей — другая, я уж об этом и не говорю. А ведь Речь Посполитая не на одних только шляхтичах держится.

Отечество должно быть матерью для всех. Матерью, а не мачехой!

— Аминь, — шепнул Август.

— Означает ли это… что вы, государь, готовы поддержать меня в моем стремлении? Желаете, чтобы я об этом писал, опубликовал свой труд о совершенствовании Речи Посполитой?

— Борись как угодно — словом, трудами своими. Но помни: на последнем сейме закон о наказании за мужеубийство, о котором ты писал, не обсуждался.

Моджевский кивнул.

— Знаю. Но впереди новый сейм в Петрокове, потом будут и другие. Государь, важно, что никто не сказал «нет».

Сигизмунд Август смотрел на Фрича ласково и снисходительно, как когда-то Анджей Кшицкий. И сказал примерно то же, что и он:

— Мне препятствует король, а еще чаще королева. Ты всегда вредишь себе сам. Пойдем лучше, покажи мне еретические книги, запрещенные костелом…

Барбара не принимала в этих разговорах никакого участия, но на невнимание Августа пожаловаться не могла. Их союз окреп и так много значил для обоих, что король с неприязнью думал теперь о новом браке, в который должен был вступить ради интересов династии, а Барбаре мысль о том, что Август будет принадлежать еще кому-то, казалась невыносимой. Впервые она почувствовала, как изменилась, куда делось ее легкомыслие, кокетство. И когда Миколай Черный стал пугать ее тем, что она потеряет короля, если будет такой уступчивой, покорной, она спросила, как ей быть, что делать, чтобы удержать его?

— Заставить жениться, — услышала она совет брата. Замысел этот показался ей невыполнимым, слишком дерзким, чересчур трудным для нее, не привыкшей к интригам и хитростям, и она не решалась поговорить об этом с Августом. Но Черный сказал, что уже столковался с Рыжим и что они еще до праздника Купалы заставят короля сделать выбор, кто ему дороже: чужая герцогиня или вдова литовского воеводы.

— Пусть выбирает. Хватит ему с Тарло рассуждать о красоте Альбрехтовой доченьки и зачитываться письмами королевы, которая француженок до небес превозносит. Вы покрасивей их будете, а мужа все нет, потому что такой знатный кавалер всех женихов отпугивает. Скоро уже четыре года, как вдовеете.

— Так что же мне делать?

— Во всем братьев слушаться. А мы запрем вас во дворце и до конца июня не будем спускать глаз.

Пусть Август даст слово, что перестанет со вдовой воеводы встречаться, людей смущать, Радзивиллов позорить. Слава всевышнему, в его жилах кровь, а не водица. Быстро соскучится, жить не сможет без красоты вашей, без вашего перед ним преклонения. А не соскучится — значит, ваша вина и ваша слабость. Мы с братом даем вам время до июня дня двадцать четвертого. Ночь на Купалу еще ваша. И ваша забота — так приворожить своего милого, чтобы сделался он ненасытным и без вас время тянулось бы для него бесконечно долго, чтобы не занимали его ни охота, ни книги, чтобы он губы себе кусал, с тоской на ваш замок поглядывая.

— А потайной ход? — спросила она шепотом.

— Между вашим дворцом и его? О нем только ему да нам ведомо. Посмотрим, выдержит ли он искушение. Может без вас жить или не сумеет — пусть сам решит. А для вас, наверное, не новость — чужое сердце испытывать…

Она испугалась, побледнела.

— Чужое, но не его! — крикнула она. — Оно мое, я больше всего на свете хочу, чтобы оно моим осталось.

— Тогда положитесь на нас. Что хотите делайте — влейте ему приворотного зелья в питье, но только не позже той июньской ночи. А потом будете только тосковать да вздыхать… Ничего другого вам не останется…

В тот же самый день, когда гонец привез на Вавель столь давно ожидаемый королевой отчет пана Глебовича, король Сигизмунд сидел в глубоком кресле, вытянув прикрытые меховыми шкурами ноги, и рассеянно слушал рапорт великого канцлера коронного. Наконец — видно, ему это все наскучило — он отодвинул в сторону поданные Мацеёвским бумаги и сказал:

— Нет. На сегодня хватит. Это я читать должен, а у меня и без того глаза болят. Завтра… А сейчас… может, перекинемся в карты?

— Если такова воля вашего величества…

— Не воля… Желанье. Станьчик! Столик для карт. Живо!

— Кого позвать еще? — спросил шут.

— Никого! Никого! Я рад, что здесь только ты да доспехи предков. Их кольчуга, их латы, правда, пустые. Для встречи с духами время еще придет.

— Но вы, ваше величество, слава богу, выглядите отменно… — запротестовал Мацеёвский.

— Ныне уже год сорок седьмой. Завтра мне стукнет восемьдесят годков. Восемьдесят! Если бы скостить так лет двадцать. Или хотя бы десять… Станьчик! Бери табурет, садись. Сыграешь с нами.

Наконец оба уселись, и Мацеёвский раздал карты. Через минуту монарх глянул на Станьчика и предупредил:

— Чур, не плутовать. Играй честно!

— Я? — оскорбился шут. — В карты я играю всегда честно. Гм…

— Гм… — задумался над очередным ходом и канцлер.

— Хватит вам думать да выбирать карты, — сказал вдруг король. — Я уже выиграл.

— Как же это, ваше величество? Так быстро?

— Три короля у меня. Гляди.

— То ли в глазах у меня темно, то ли ослеп я, — сказал Станьчик, наклоняясь ближе. — Я вижу только двух. Где же третий?

— Третий — я сам. Что, не видишь? — рассмеялся Сигизмунд.

Но шут решил, что не все потеряно.

— А? Коли так, то выиграл я. У меня дамы. Королевы. И все четыре.

— Все? Быть того не может! — не поверил Сигизмунд. — А ну покажи?!

Станьчик выложил на стол карты, трех дам, и заявил торжествующе:

— Вот они!

— Три. А где же четвертая? — возмутился король. Станьчик радостно хихикнул.

— Я всегда ношу ее на сердце.

Он вынул из-под епанчи и положил рядом с картами картонку с накленным на ней гербом Боны.

Канцлер возмутился.

— Нужно играть честно! А это фокус, и притом глупый. Дракон — не королева.

Сигизмунд молчал, но и ему было любопытно, что же ответит шут.