— Спрашивал. Но он верит больше Марсупину, нежели нам. Утверждает, будто в Вене она была здорова. Да и сейчас не больна.

— Королю она пришлась по душе, такая тихая, кроткая. Будем к ней снисходительны. История с пармезаном больше не повторится. А впрочем, кто знает? Быть может, бедняжка когда-нибудь и выздоровеет?

— Быть может… Когда же мне ехать?

— Коль скоро ничто тебя здесь не держит, а литовские владения требуют хозяйского ока, езжай на будущей неделе. Да хоть первого августа.

— В день рождения?

— Это может быть доброй приметой, — улыбнулась Бона своему любимцу. — Предзнаменованием новой жизни…

— Новой? Мне это не пришло в голову. Интересно, что об этом сказали бы звезды?

— Ох, эти звезды… Я порешила, что буду держать совет только с самой собой. Не ты… Что ж, ты спроси их. Спроси! Только сделай это уже там, в Литве. Там и ночи погожие, и небо чистое, и звезд на нем видимо-невидимо. Езжай в Литву, Август! Езжай в Литву…

Через два месяца после свадебных торжеств молодой король должен был выехать из Кракова один, и Бона не думала, что встретит столь решительное сопротивление Сигизмунда. Советчиков, разумеется, у него хватало — и канцлер Мацеёвский, и гетман говорили ему, что Августу не следует сейчас покидать Вавель, но на этот раз прежде всего Боне пришлось преодолеть семейную черту Ягеллонов — знаменитое королевское упрямство. На каждое его «нет» у нее находилось свое «да», а предложение отправить молодоженов вдвоем она также отвергла, под тем предлогом, что дороги очень плохи, ехать в Литву небезопасно, что для слабой, болезненной Елизаветы ночлеги где придется — в хатах, трактирах или в походных шатрах — будут чересчур обременительны. Да и стоит ли подвергать любимую доченьку такому риску, ведь, как только она покинет свои покои в замке, приступы падучей могут участиться. Супружеские обязанности? Камеристка ее утверждает, что Елизавета слишком молода для трудов материнства. Пусть остается в Кракове, пока не окрепнет, радуя глаз королевской четы. Тем временем Август позабудет о тягостных минутах, которые испытал после свадьбы, и, кто знает, быть может, даже будет скучать по своей супруге? Временная разлука пойдет им обоим на пользу…

Бона так долго препиралась с мужем, что старый король, устав от споров, сдался, поставив лишь одно условие: чтобы Август покинул Вавель не долее чем на год. Бона поспешно согласилась, и начались приготовления к путешествию. В дорогу готовили обитые бархатом и красным сукном экипажи, возы, на которые грузили ковры, постель и всяческую снедь, наконец, взяли с собой запасных коней и открытые повозки для охотничьих собак, с которыми Август не желал расстаться.

Он выезжал из Кракова шумно и торжественно, как и подобает королю, да еще и великому князю Литовскому.

Наспех простился Август с Елизаветой, обещая вскоре вернуться, но Марсупин тотчас же отправил в Вену срочное письмо, предупреждая, что Бона оставила молодую королеву при себе, из чего следует, что жизнь Елизаветы в опасности. Он не знал, что римский король уже успел получить от королевы Боны письмо, в котором она жаловалась на Марсупина, что он вечно нашептывает ее невестке всякие небылицы, ссоря ее с мужем. Фердинанд на сей раз поверил Боне и действовал с быстротой молнии: прислал гонца с вестью, что отзывает секретаря Елизаветы.

— Любопытно… — раздумывала королева, читая вместе с Вольским письмо из Вены, — никогда ни в чем со мною не был согласен. И вдруг… Должно быть, сумел отвоевать еще одно разрешение и в мелочах решил уступить.

— Кого назначат на место Марсупина? — спросил Вольский.

— Новый агент — доктор Ланг. На этот раз он называет его уже не секретарем дочери, а всего лишь послом. Хорошо, что он появится в Кракове после отъезда молодого короля. Не забудьте наказать едущим впереди воинам с алебардами расчищать дорогу, чтобы короля встречали с челобитием. Bene.

— А где поселить доктора Ланга?

— Об этом я скажу вам завтра, — отвечала королева после минутного размышления. — На этот вопрос не так легко ответить…

Это были последние слова, услышанные стоящим под дверью Паппакодой, когда вдруг из стенной ниши выскочил Станьчик и закружился вокруг него, приговаривая:

— Ах, как давно! Как давно мы не подслушивали вместе с вами, синьор Паппакода!

Итальянец отмахивался от него, как от назойливой мухи.

— Я собирался войти. А вы что здесь делаете?

— Любопытство меня одолело, вот я и решил вас здесь найти. Правду ли сказывают, что молодому королю вы приготовили в дорогу сорок серебряных кубков и золотых цепей множество?

— А коли б и так, что в том дурного?

— Это означает, что Август отправляется в Литву подкупать князей и бояр, как раньше ездил туда Алифио. И вернется не скоро.

— Ну так и что с того? — буркнул Паппакода.

— Да ничего. Видно, после двух месяцев супружеской жизни совсем обессилел. И по этой причине, верно… заменить его придется.

— Да ты, шут, никак спятил?! — рассердился Паппакода.

— Я и кончиков пальцев племянницы императорской не коснулся ни разу, — продолжал насмехаться Станьчик. — Но теперь… Коли надо, значит, надо! Молодожен отправляется в путь один да еще с собой сокровища забирает?

— Успокойтесь… Главное сокровище — серебряная колыбель — остается.

— Быть того не может! — выкрикнул Станьчик. — Колыбель пуста? Ну, берись, шут за дело! По ночам не смыкай глаз…

— Довольно! — прошипел Паппакода. — Лучше бы у вас отнялся язык!

— Как бы не так! — рассмеялся Станьчик. — Если бы любое желание исполнялось, у нас на Вавеле давным-давно не было бы ни италийского дракона, ни его верных прислужников. К ногам которых я припадаю, припадаю, припадаю… — И низко кланяясь, он стал пятиться задом.

— Проклятый шут! — выругался Паппакода, но не отважился открыть дверь, возле которой довольно долго простоял.

Молодой князь ехал в Литву вольготно, не спеша и не мог согласиться со словами матери, что путешествие могло быть для Елизаветы чересчур утомительным, хотя и был доволен, что она осталась на Вавеле. Он радовался своей свободе, невольно вспоминая те времена, когда подолгу живал в охотничьих замках, впрочем, и здесь любая стоянка сулила праздник. Двор его располагался в шатрах, а стремянные и стражники ночевали в хатах или в сараях, для него же слуги расстилали в лучших из попадавшихся по пути домов великолепные ковры, завешивали стены и потолки яркими гобеленами, на лавки и скамьи клали медвежьи шкуры, шелковые покрывала, взбивали подушки. За полчаса опустевший дом превращали в покои, достойные короля.

Узнав о путешествии Августа, знаменитые литовские вельможи выезжали ему навстречу — он гостил то у Ходасевичей, то у Кйшек, то у Виршиллы, а то и у Радзивиллов. Литва принимала своего великого князя с большим почетом, чествованьям не было конца. Одни, должно быть, радовались тому, что приедет в Вильну он, а не королева Бона, о крутом нраве и властности которой они отлично знали, другие рассчитывали обрести в лице Сигизмунда Августа могучего союзника в борьбе с малопольской шляхтой, косо смотревшей на попытки Литвы отделиться от Короны. Слушая тех и других, молодой король не мог не удержаться от печального сравнения: вот он оставил Краков, где много лет враждовали два лагеря, отцовский и материнский, и теперь видит, что королева была куда проницательнее отца, когда внушала сыну, чтобы он не поддавался влиянию тех князей, которые мечтают о вольном княжестве Литовском с удельным князем во главе. Два враждующих лагеря в Кракове и теперь два — в Вильне… До сей поры он привык во всем слепо доверять матери, был ее сторонником, теперь же ему придется самому принимать решения и делать выбор. Он слышал о том, что королевская чета в дружбе с Горностаями, значит, для начала Иван или Оникей могут помочь ему советом, предостеречь от ложного шага. Только надо помнить, что Оникей, искусный дипломат, нередко вел переговоры с московским Кремлем и с крымскими татарами,