с молодой королевой, во дворе дорогу ему перебежал Станьчик.

Потряхивая погремушкой перед носом, он тараторил:

— Большой колокол звонит во славу короля. А в честь сырного человечка гремят погремушка и бубенцы! Совсем крохотные, ему под стать!

— Пошел прочь! — огрызнулся Марсупин.

— Я бы рад с вами поговорить, посоветовать, но не смею. Нет на то согласия римского короля.

Остается лишь трезвонить и трезвонить. И все же советую: в рапортах в Вену пишите не о пармезане, а о скорейшей выплате приданого. Тогда и вам жить будет легче в Кракове. А может, и на Вавеле. Слово чести!

Марсупин, который не собирался вступать в разговор со Станьчиком, остановился как вкопанный.

Потом спросил:

— Да ты откуда все знаешь?! Приданое, говоришь?

— Ну да, сырный ты человек! Ну да! Бубенцы мои так и трезвонят: Приданое! Приданое! Стыд и срам! Племянница императора без приданого! Бесприданница! Бесприданница!

И он последовал за Марсупином, старавшимся удрать от шута, словно от злой, настырной собачонки. сем не такой, какого ждала Бона: святой отец позволил молодой чете, находящейся в столь близком родстве, соединиться брачными узами — по причине уже данного ими друг другу обета верности.

— Говорят, что этот год счастливый, — взорвалась Бона, читая папский документ, — но для меня и для династии он прескверный. Что может быть горше болезненной, бесплодной супруги? Я буду ее лечить, но боюсь, что она передаст свой изъян детям, ежели они явятся на свет. Нет! Пожалуй, лучше не допускать близости между ней и Августом… К тому же есть и другой предлог. Вена до сих пор не выплатила приданого и, видно, ждет, что мы учиним с подкинутой нам больной принцессой.

Вы перехватываете рапорты Марсупина, — обратилась она к Паппакоде. — О чем же он пишет?

— О сплетнях, о пармезане, об одиночестве Елизаветы.

— И по-прежнему ни слова о деньгах? — продолжала она.

— Похоже на то, что они только собирают надлежащую сумму.

— Боже! Дочь Габсбургов — нищенка. У нее ничего, ничего нет!.. Ладно, отсчитаешь казначею молодого короля из моих денег пятнадцать тысяч дукатов.

— Не понимаю, ваше величество. Для чего? — спросил он.

— Хочу подарить Августу несколько обитых пурпуром экипажей. А также дам ему дукатов — пусть он, великий князь Литовский, строит на востоке приграничные крепости и ставит часовню на могиле Витовта. Я прибыла сюда, не в пример Елизавете, с приданым. У тебя ко мне есть какие-нибудь дела, бумаги?

— Да. Синьор Карминьяно просил прочесть вашему величеству посвященное вам стихотворение.

— Сейчас? Впрочем, прочти. Что же пишет наш италийский дворянин? Лесть всегда ко времени. Читай громко.

Бона внимательно слушала, как он скандировал:

— «И сердцем отважным», — повторила Бона. — Совсем неплохо. Пошли ему золотой перстень.

Не за лесть. А за то, что напомнил о важном деле. Вели подскарбию срочно выслать поболе ядер и пороху гетманам на границу. На восточной — снова неспокойно. А также выдай задаток италийскому ваятелю.

— Ваятелю? — удивился Паппакода. — За что же?

— За возведение часовни на могиле великого князя Витовта. И проследи, чтоб на доске была надпись, что памятник сей повелела соорудить Бона Сфорца, королева Польши.

— На это уйдет много дукатов, — предостерег Паппакода.

— Ну и что? Нельзя скупиться, когда хочешь привлечь на свою сторону союзников и проложить дорогу Августу в Литву…

— В Литву? — с изумлением переспросил Паппакода.

— Еще не время говорить об этом во весь голос, но сделаешь, как я приказала. На сегодня все.

Вечером того же дня, когда к ней должен был наведаться Август, она уже не сомневалась, что исчерпала все возможные средства, дабы избавиться от Елизаветы. Сейчас, когда по воле папы на расторжение брака надежда угасла, следовало разлучить Августа с дочерью Габсбурга.

Едва Август вошел в ее покои, она стала жаловаться на интриги Фердинанда.

— Марсупин шлет донос за доносом. Вена тревожится, а ты? Снова домогаешься возвращения Дианы? Но ведь твоя жена намного моложе…

— Что с того9 Если б вы ее узрели во время приступа… Посиневшая, безжизненная… Нет, нет! С тех пор как мне стало известно, сколь серьезен ее недуг, не могу преодолеть отвращения…

— Дорогой мой! Никому лучше меня не уразуметь, что ты чувствуешь…

— Так отчего же? Отчего я должен оставаться здесь, прикованный к нелюбимой супруге? Всегда один, а Диана там, на Сицилии…

— Она не должна возвращаться, — прервала его Бона. — Подумай только, какой крик поднял бы Марсупин, сколько слез пролила бы Елизавета. Да мы утонули бы в них, как в море.

— Однако же так далее продолжаться не может! Мне душно! Я задыхаюсь!

— Здесь — да. Но где-то еще? Я не могу сейчас покинуть короля, он болен и немощен, силы его тают… Поэтому езжай вместо меня в Литву! Там есть преданные нам люди, особливо Глебович. Работой не будешь обременен, только приглядывай за возведением замков… Крепости там весьма уязвимы, не готовы к отпору. А земли на востоке обширные — лакомый кусок для неприятеля. Ты меня слушаешь?

— Да. А она? Она останется здесь?

— Ну конечно же! Здоровье у нее хрупкое, ноги изранены. Она нуждается в отеческой опеке. Я поговорю об этом с его величеством.

— Уехать! О, если б я мог покинуть Вавель… Но нет, нет! Великий князь Литовский не может бежать отсюда, как жалкий трус!

— А кто же хочет этого? Ты поедешь с великим почетом, в окружении собственного двора. Все расходы можешь покрыть из приданого супруги…

— Разве? Да ведь Вена ни гроша до сих пор не выплатила?

— Ну вот, сам видишь. Не выплатила, а быть может, и вовсе не выплатит! Ты нуждаешься в помощи! Хорошо. Мой кошелек, как всегда, для тебя открыт. Возьми с собой блестящий двор. На расходы получишь десять тысяч дукатов, а ежели будет мало, еще три, пять…

— И я смогу подобрать себе людей? — не доверял своим ушам Август.

— О да! А впрочем, — рассмеялась она, — кто же вместо тебя сможет отобрать из краковских мещаночек самых хорошеньких?

— Но ведь Марсупин…

— Предоставь это мне. Одно только я должна знать: ты уверен, что не покидаешь жену в тягости?..

— Ее? В тягости? Да если б был хоть малейший намек на это, она не сумела бы скрыть торжества.

Впрочем, я до сих пор и не прикасался к ней. Быть может, потому она избегает придворных, пугается всех и вся. Часами сидит, уставившись в одну точку, будто витает где-то.

— Ты не спрашивал канцлера, знал ли он, кого сватал своему королю?