было бы вопреки всем ожиданиям. Да о них не было б и речи, если б на торжества в Вильну приехал герцог Альбрехт Прусский.

— Но он не приехал, — отвечал канцлер Шидловецкий, — посколько его приглашают только в случае важных и торжественных акций в Короне. Его не пригласят и на сейм Петроковский, это будет сейм обычный, не элекционный.

— Он заявит протест, — буркнул канцлер.

В этот момент дверь отворилась и вошел Кмита.

— Кто заявит протест? — спросил он.

— Каждый честный человек, — уклончиво ответил Шидловецкий.

А Тарновский добавил раздраженно:

— Вы ведь знали, пан маршал, что здесь что-то готовится?! Знали и скрывали это. Вам выгоднее было молчать, нежели предостеречь сенаторов.

— Господь с вами! Что за наветы? Знать ничего не знаю и ведать не ведаю! — отвечал Кмита.

— Ложь! — гаркнул Тарновский.

— Что?! Да это уже клевета, пан гетман! — вспылил Кмита.

— Стыд и позор! — перешел в атаку Тарновский. — Будучи сенатором… не уведомить никого из нас. Даже меня, своего родственника.

— Щебжешин!.. — процедил Кмита сквозь зубы всего одно только слово.

— Речь идет не о семейных спорах, — отмахнулся с негодованием гетман, — а о благе всей Речи Посполитой! О навязывании нам без согласия сената, обманом, нового повелителя! О нарушении законов!

— Законов? — с издевкой спросил Кмита. — И это говорите вы? А мой Щебжешин?

— Да полно вам… — пытался утихомирить вельмож Шидловецкий.

— Сколько бы мне ни пришлось судиться, Щебжешин останется у меня, я выиграю и этот процесс, и последующие! Не уступлю! Слышишь?! До конца дней моих! — кипятился гетман.

— Это моя вотчина, моей матери!

— Сестры, — поправил Тарновский, но его дальний родственник стоял на своем:

— Матери!

— Ради бога, потише! Не сейчас! — просил канцлер.

— И еще за одно ты заплатишь Леливитам: за измену роду, — буркнул уже тише Тарновский.

— Лучше это, чем измена королеве, — ответствовал Кмита.

— А, так вот в чем дело?! Высоко метишь. Слишком высоко. И проиграешь! Помни: того, кто не с нами, мы раздавим. Как жалкого червя.

— Почему же так?! Оттого, что король всегда на стороне сенаторов?! Впрочем, то ли будет на ближайшем сейме?

— Значит, знаешь?

— Ничего не знаю, — ретировался Кмита. — Это вы ни на шаг не отходите от короля, а не я. Но ежели думаете, что король будет противиться воле супруги, то на сей раз ошибаетесь. После смерти Мендзылеского он сам стал помогать ей. И полностью на ее стороне.

— Но этот обычный сейм не правомочен провести элекцию! Это беззаконие! — упорствовал Тарновский.

Кмита приостановился в дверях.

— А Щебжешин? — спросил он и вышел.

— Изобью! Ей-ей, изобью! — метался в исступлении гетман.

— Ваша милость, успокойтесь! Надлежит поговорить с королем, — советовал канцлер. — Может, его удастся отговорить: коронация будет не сейчас, а через несколько лет, когда его величество совсем одряхлеет.

— Вот то-то! Обещания наследования, а не выборы короля, — согласился Тарновский. — Иначе…

Это было бы неслыханно! Заговор против сенаторов. Италийский дракон вскорости сожрет всех нас!

Шидловецкий нахмурил брови.

— Кто бы подумал, что в Петрокове вскоре может произойти государственный переворот? Интересно, что скажут на это Габсбурги? Герцог Альбрехт?

Однако никто из них не успел ни воспротивиться, ни высказать упреков, потому что Сигизмунд обязал обоих вельмож сохранить в тайне его намерения, а послы и сенаторы, съехавшиеся на обычный сейм, никак не ожидали, что он превратится в элекционный сейм. И когда подканцлер Томицкий произнес речь, предложив возвести на трон польский. великого князя Литовского, никто не осмелился возразить. Поспешно, при всеобщем согласии, королем был избран девятилетний Август Ягеллон.

И только в Кракове, как и предвидел Сигизмунд, шляхта опомнилась от свершившегося, бросилась искать заступничества у примаса Лаского. Тот признал, что такая коронация, то есть при жизни короля, не предусматривается статутом прав, не соответствует закону и обычаям, но на этом утверждении и остановился. А когда на двадцатое февраля была назначена коронация юного властелина, архиепископ Гнезненский, и он же примас Польши, сам согласился короновать малолетнего Августа.

Торжество намечалось необыкновенно пышным. На него пожаловали герцог Альбрехт Прусский с супругой, более двадцати воевод и каштелянов, влиятельные вельможи из Литвы, многочисленная шляхта.

На тронах, установленных недалеко от алтаря, сидела королевская чета, юный князь в белой далматике с разрезом на груди и на спине приблизился к алтарю. Бона точно сквозь туман видела торжественность собственной коронации и теперь не спускала глаз с темноволосого и темноглазого мальчика, который с большой серьезностью участвовал в исстари установленном ритуале. Однако же, к удивлению королевы, совсем иным был и сам обряд и слова, сказанные юным коронованным властелином и примасом. Слушала она очень внимательно, стараясь запомнить, что должен был пообещать молодой король и насколько обретаемая им нынче власть больше полученной ею двенадцать лет назад, когда она точно так же стояла, преклонив колени перед тем же алтарем.

Королевская присяга была иной, ибо примас задал Августу два вопроса: „Хочешь ли ты, сын мой, сохранить веру католическую и служить добру и справедливости?“, — на что мальчик громко и отчетливо ответил: „Хочу“. Это же слово Август повторил в ответ на вопрос: хочет ли он оберегать данное ему от бога королевство, управлять им по справедливости и становиться на его защиту? Потом примас обернулся к стоящей в соборе толпе и спросил громким голосом: „Хотите ли вы быть подданными королю, яко своему властелину, укреплять его королевство и быть послушными его велениям?“

Она ожидала услышать „да“, но весь храм огласили трое- кратно повторенные возгласы:

— Мы рады! Рады! Рады!

Только после этого громкого изъявления всеобщего согласия участвующие в богослужении епископы надели митры и сели на скамьи, а примас, все еще стоя перед юным королем, промолвил:

— Присягни!

После присяги и благословения со сводов грянула троекратная „аллилуйя“, и оба епископа подали примасу золотую чашу, покрытую шелковым платком. Служки несли над чашей балдахин.

Архиепископ Лаский совершил помазание головы, груди, спины и плеч Августа, провозгласив:

— Совершаю миропомазание тебя королем во имя отца и сына и святого духа. Мир тебе.

Так же, как и в те годы, хор радовался, что „помазали его Садок-священник и Нафан-пророк, в царя в Гионе“, вслед за этим примас набросил окаймленную золотом пурпурную мантию на плечи короля, возгласив при этом:

— Прими палаш, означающий четыре стороны света, покорные воле божьей, — и вложил ему в правую руку обнаженный меч.

Ей меча не давали, поэтому она как завороженная смотрела на сына. Между тем он повернулся к своим верноподданным и не без некоторого усилия, держа меч в руках, обратился с ним на все четыре стороны света, после чего оперся на него левой рукой. К нему подошел мечник, взял меч и, вложив его в ножны, подал примасу, тот благословил оружие, провозгласив:

— Благослови, боже, этот меч, чтобы служил он во имя защиты церкви и отчизны, вдов, сирот и всех