— Это вы, ваше величество?

Я здесь. — Она склонилась над ложем еще ниже.

— Вы здесь?

— Разве могло быть иначе?

Король махнул рукой, словно сомневаясь в чем-то.

— Верьте мне, — убеждала она его страстно, — я с вами. Всегда! Всегда! Быть может, порою я сержусь, спорю. Но все это не имеет значения.

— Сейчас… — кивнул он головой.

— Сейчас важно только одно: чтобы вы поправились. Встали с постели.

Король произнес уже громче, с явной горечью:

— Иначе будущее Августа не совсем ясно?

— Да. Но, о, ведь я… Он снова прервал ее:

— Полно, не пытайтесь возражать…

— Нет, я должна возразить! — уверяла она. — Вы нужны. Ваше великодушие, ваша доброта! Вы поправитесь непременно ради меня. Si, ради меня! Потому что вы хотите этого. Саго тю!

Король снова закрыл глаза со снисходительной и горькой улыбкой. Не хотел говорить, не мог? А может, просто уснул?

Возведение Августа на великокняжеский престол состоялось по замыслу Боны и было большим торжеством и для королевской четы, и для девятилетнего королевича. Он вышел из собора первым, в нарядном облачении, с великокняжеским колпаком на голове, а среди собравшихся толпой литвинов и поляков долго не смолкали в его честь виваты. После великолепного пиршества Сигизмунд удалился почивать, а королева вместе с Алифио вошла в свои покои.

— Наконец-то! Наконец! — повторяла она ликуя. — Слава Богу! Даже удивительно, насколько легче иметь дело здесь, с литовским сеймом, нежели с тайным Советом.

— Видно, шляхта успела привыкнуть к этой мысли, — пошутил канцлер.

— Ох, право же, нелегко быть польской королевой! — вздохнула Бона. — Так как же быть со шляхтой? Подлаживаться или ставить перед свершившимся?

— Можно пустить в ход оба способа, — отвечал Алифио.

О сегодняшнем торжестве уведомим все королевские дворы, а также императора и Рим. Нам еще предстоит борьба: коронация Августа на польском троне.

— Какой же способ изберем?

— Скорее… поставим шляхту перед свершившимся. Тот, кто ступает в мягких туфельках, продвинется дальше.

— Вы и впрямь никого и ничего не боитесь, — отметил он с восхищением.

— Вы и лесть? Зачем? Санта Мадонна! Вы хорошо знаете, что одного я боюсь как огня: элекции и волнений после… после смерти государя. Трон ненадежный, не наследственный, как в Литве.

Заявить свои права может даже Альбрехт Прусский. Август еще ребенок и нуждается в помощи опекуна, регента. Не думаю, чтобы регентство поручили мне. Тогда не лучше ли иметь двух королей сразу? Старого и юнсго?

— Да, но с тех пор, как Польша стала Польшей, сын и отец никогда не правили одновременно! — возразил канцлер.

— Никогда?

— Никогда.

— Мой боже! Все на свете случается когда-то в первый раз! Но у нас нет выбора. После смерти Ольбрахта в Польше остался только один королевич. Трон должен принадлежать ему.

У Алифио, однако, были свои сомнения.

— Мне хотелось бы напомнить светлейшей госпоже, что в Польше государь должен считаться с мнением Совета, привилегиями шляхты и древними обычаями. Следовало бы в соответствии с правом созвать элекционныи сейм с участием послов всех земель…

— Всех? — передразнила она. — А потом? Как тогда сохранить тайну? Нет! Его выберут королем на ближайшем обычном сейме в Петрокове.

— Как бы примас не упрекнул нас в нарушении законов, ведь династические права на польскую корону унесла с собой в могилу королева Ядвига. Потомство Ягеллы не может быть навязано народу силой. Вельможи первыми поднимут крик! А примасу Ласкому так хотелось ограничить влияние магнатов. Но сейчас, даже если б он не захотел признать их правоты, вынужден будет считаться…

— О боже! Пусть перестанет считаться, а начнет действовать! Мы снискали расположение литвинов.

Попробуем теперь убедить или захватить врасплох польских вельмож. Пусть примас Лаский позволит им совершить ошибку. Поступить вопреки правам и обычаям. Они сделают свое, споткнутся и — что ж, таков порядок вещей — уйдут. Увы, за ошибки Приходится платить.

— Опасаюсь, они будут упрекать вас, государыня, в незнании местных обычаев. И… скажем, в отсутствии чувства меры, — настаивал Алифио.

— Ох! Умеренность хороша лишь на словах…

— Допустим. А как быть со шляхтичами, которые требуют реформ? Им обещан пересмотр прав.

— С этим они подождут. Позднее получат много больше. После возведения Августа на оба трона.

— Кем? Вельможами?

— Ради бога! Разумеется, не этой… мелкотой.

Однако скрыть приготовления к коронации королевской чете не удалось. Правление Сигизмунда со времени появления Боны столь отличалось от того, к чему привыкла Пслыпа, что стало неизбежным предметом разговоров, обсуждений, сплетен. Магнаты оборонялись теперь и от напора шляхты, выступавшей с требованиями реформ Речи Посполитой и ограничения власти сената, и от явных притязаний королевы. Эта искусная ученица Макиавелли и Каллимаха открыто стремилась к укреплению королевской власти, к диктату собственной воли.

Поэтому все были встревожены, хотя на этот раз королева на какое-то время стала менее энергична, менее деятельна, нежели это было ей свойственно. Причиной ее озабоченности была неожиданная, тяжелая болезнь епископа Мендзылеского. Он был преданным, очень ловким дипломатом, именно его действия в Литве и способствовали возведению Сигизмунда Августа на великокняжеский престол.

Во время приготовлений к коронации он был бы так полезен! Бона повелела доставить к ложу больного лучших медиков, ежедневно справлялась о его здоровье. Но Мендзылеский, которого навестил также примас Лаский и уверял, что никто не в состоянии заменить его ни при особе примаса, ни в качестве советника королевы, выслушивал и принимал эти несколько запоздалые доказательства признательности со снисходительной улыбкой. Его сердце, измученное чрезмерными трудами, сейчас — как ему казалось, слишком рано — отказывало в послушании. Но что значат слова „слишком рано“? Ровным счетом ничего. У него была долгая, богатая жизнь, он стремился к преобразованию Речи Посполитой, завоевал уважение в Короне и в Литве. Единственное, в чем он мог бы себя упрекнуть, — это в преждевременном возведении на великокняжеский престол юного королевича. Сплетни доходили до его ложа и сейчас, всякий раз вызывая тупую боль в сердце. Два короля в Польше? Этому он должен был бы противиться, посоветовать примасу не давать согласия на такую коронацию. И кто знает, не святой ли Вавжинец, его покровитель, уложил епископа в постель именно сейчас, избавив от недовольства, а быть может, и ненависти королевы Боны? Быть может, святой покровитель хотел избавить его от неравной борьбы? Епископ чувствовал приближение смерти, но предпочитал видеть ее триумф, нежели лицезреть у своего ложа ликующую королеву…

Служить ей верно он мог лишь с собственной совестью, не иначе?..

Смерть епископа Мендзылеского, на пышных похоронах которого присутствовал сам примас, пробудила надежды в лагере противников Боны, и на короткое время молва о ее честолюбивых замыслах поутихла. Однако осенью того же года, когда Август стал великим князем Литвы, сам король обговаривал вопрос об его избрании на трон Польши с подканцлером Томицким, после чего вызвал в замок на Вавеле своих вернейших союзников: канцлера Шидловецкого и гетмана Тарновского. Оба они сидели в одном из замковых залов в ожидании аудиенции, пытаясь разгадать, что же им доведется услышать.

— Неужто выборы будут теперь, на ближайшем сейме в Петрокове? — размышлял Тарновский. — Это