не желаете, чтоб зерна эти произросли на польской почве?
Он поклонился и вышел, а Тарновский с Шидловецким обменялись взглядами. Неужто женщина с драконом в гербе перетащила на свою сторону и этого?
Меж тем она жаловалась своему канцлеру:
— Нынешний год был полон несчастий и огорчений. Может, последующие будут лучше? Через несколько дней мы празднуем день рождения короля. Ему пошел шестьдесят первый год. А вскоре отметим и годовщину моего прибытия в эти края. Знаете, сколько лет миновало?
— Трудно поверить, но уже десять, — ответил Алифио.
— О да. Когда я думаю об этом, когда считаю ушедшие годы, я чувствую себя такой усталой, мне так хочется забыть обо всем…
— Может, уехать куда-нибудь на время? — спросил Алифио. — К примеру, в Бари. Там с Адриатики уже подул теплый ветер…
— Оставьте! — крикнула Бона. — Здесь предстоит мне столько свершений. После смерти Ольбрахта я была в отчаянии, но поняла одно: ожидать еще одного наследника трона — пустое.
Пора окружить истинной заботой того, который уже есть. Думаю, что следует с согласия литовского Совета возвести его на великокняжеский престол.
Алифио смотрел на нее с изумлением.
— Возвести на престол… малолетнего… отрока?
— Si. А почему бы нет?
— Государыня, согласитесь, этот замысел… чересчур смел.
— Смел? — в свою очередь удивилась она. — А какие же у меня могут быть замыслы? Несмелые?
— Будет много противников… Много недоброжелателей: Тарновский, Шидловецкий…
— Этого я не опасаюсь, — прервала она. — Канцлер занимает сейчас в Короне сразу две весьма доходные должности. Полагаю, он не захочет восстанавливать против себя сейм и будет молчать.
— А ведает ли король о ваших намереньях? — робко спросил канцлер.
Бона кинула на него недовольный взгляд.
— Ведает ли об этом государь? Да, сей вопрос ваш — по существу. Скажу ему обо всем еще сегодня вечером…
И она сдержала обещание. Кружила возле сидящего в кресле короля, словно мотылек вокруг пламени свечи, долго-долго, пока он не пошел на попятную, оборонялся все слабее, она поняла — вскоре и вовсе уступит.
— Возвести, возвести!.. — повторял он. — Да ведь это вам не под силу.
— Отчего же? — кипятилась она. — У меня хватит и сил, и желания. А вот родов — с меня довольно…
Она оборвала, а он глядел на ее прекрасную гордую голову, на блестевшие от возбуждения глаза, на ее все еще стройную фигуру, облаченную в парчу и пурпурный бархат.
Тут она неожиданно переменила тон и произнесла совсем тихо, с грустью:
— Страх за будущее Августа не дает мне покоя… И оттого…
Они помолчали немного, наконец король сказал задумчиво:
— Значит, возвести на великокняжеский престол… Но как свершить такое? Обещания литвинов обратить в действия? Каждый скажет об этом.
— Знаю, — согласилась Бона, — что сие — труд нелегкий. Но ежели хорошо подготовить почву, задобрить кое-кого в великокняжеском Совете… Недавно я договорилась со жмудским старостой Кезгайло. Это знатный вельможа, у него много тысяч подданных, да и среди шляхты приверженцев немало.
— Кезгайло? А что вы ему пообещали? — спросил король.
— Трокское каштелянство… Уговор есть также с полоцким воеводой Петром Кишкой, владельцем огромных поместий, и воеводой новогродским Забжезинским.
— Это уже много, но одного согласия Совета недостаточно. Для возведения на великокняжеский престол необходимо решение литовского сейма.
— Как властелин Литвы, вы можете созвать сейм в Вильне осенью…
— Уже сейчас? — спросил он. — Так скоро?
— В этом году будут празднества по случаю моего прибытия на Вавель. Тогда, может, осенью будущего года? Однако действовать нужно уже сейчас! Вы читали „Советы Каллимаха“? Кто-то восстанавливает против меня малопольских вельмож. Надобно воспользоваться благосклонностью литовских магнатов и послать в Вильну человека доверенного, расторопного…
— Тогда пошлите опять епископа Мендзылеского. Ему там все ведомо, и он лучше и осторожнее других распорядится.
— Превосходная мысль!
Уже через два дня после этого разговора епископ Мендзылеский вместе с Алифио был принят королевой.
— Я безмерно рада, — приветливо встретила его Бона, — что государь избрал вас для свершения задуманного.
— Для возведения королевича на великокняжеский престол? — спросил он. — Но вы, ваше королевское величество, и впрямь желаете, дабы после решения сейма в тронном зале Виленского замка состоялись торжества?
— Si, настаиваю на этом. Августу должны бить челом представители всех литовских сословий. Совет вручит королевичу меч и великокняжеский колпак, а вслед за тем воздаст надлежащие ему почести.
— Понимаю. Этот акт задуман вами как большое торжество.
— Разумеется, от имени малолетнего сына король заверит литвинов, что все права, данные в Литве его предшественниками, будут сохранены.
Епископ на минуту задумался.
— А когда следует ожидать прибытия ваших королевских величеств в Вильну? — наконец спросил он.
— Этой осенью сейм не соберется. Поэтому мы будем следить за вашими начинаниями из Кракова. Почаще шлите гонцов. Верю, что мы встретимся с вашим преосвященством в Виленском замке через год. Si. Не позднее.
Осень 1529 года выдалась ясная, погожая и такая сухая, что буковые рощи рано стали багряными, а дубовые — золотыми. Но в королевском замке в Вильне царила печаль, придворные сновали по комнатам бесшумно и вели речь вполголоса. Сразу же после приезда на торжества король серьезно занемог. Медики толковали о простуде, о сердечной слабости после длительного путешествия, но Бона знала, что его терзает неуверенность, опасение перед свершением чего-то неведомого, о чем до сих пор в истории королевства и не слыхивали. С ним приключилась лихорадка, и, подобно медведю в зимней спячке, он лежал беспомощный — могучий и вместе с тем беззащитный.
Королева не покидала покоев больного ни на минуту, а когда Анна протянула ей чашу с пивной похлебкой, резко оттолкнула ее руку.
— Я сказала, уйди!
— Светлейшая госпожа…
— Уйди!
— Вам самим подкрепиться надобно.
— Не могу ни есть, ни пить!
— А ведь государь чувствует себя уже лучше. Лихорадка со вчерашнего дня миновала.
— Не верю! — упорствовала королева. — Ни нашим медикам, ни виленским. Когда он спит, смотрю на него и дрожу от страха. Вдруг не проснется?
— Коронация и торжества в замке только через неделю. К тому времени государь будет совсем здоров…
— А ежели нет? Об этом мне и подумать страшно…
Анна вышла. Бона наклонилась над спящим, коснулась рукой его лба. К ее удивлению, Сигизмунд приподнял голову, открыл глаза. Он долго молчал, одурманенный, сонный, наконец прошептал: