которой позарез нужно установить какой-то сверхновый прибор, и обязательно в том самом месте, где намечен трубопровод. В спорах участвуют, разумеется, весовики, бдительно охраняющие лимиты веса, и прочнисты, стоящие на страже прочности. Идет жестокая борьба за удобные подходы, за габариты, за вес, и даже самый малый кран, переключатель или клапан не удается посадить на место без борьбы. Трудно!
И все же споры всегда кончаются миром, детали и узлы стыкуются, задания выполняются. И если бы речь шла «только» о выполнении этих раз навсегда данных задании, конструкторы, вероятно, считали бы свою жизнь почти безоблачной. Но в том-то и беда, что задания меняются в процессе работы: проект не стоит на месте, он совершенствуется чуть ли не до последнего дня.
— А что прикажете делать, — сказал мне как-то главный аэродинамик КБ. — Проект-то делается полгода, мало ли за такой срок появится нового в науке. Только завяжешь проект, а уже набегает новое, наваливается со всех сторон. Заказы летчиков, проработки ученых, новинки литературы — голова идет кругом! Задашь схему, а через неделю хочется — да и надо бы — ее менять. Еще не создано, а уже не удовлетворяет. Честное слово! У меня не было еще случая, чтобы машина, построенная и испытанная, доставила мне наслаждение… ну, что ли, идеальной завершенностью форм. К тому времени, как она пойдет на взлетную полосу, у нас столько нового набежит! Хоть бери ее и ломай всю от носа до киля… Нет, грустная у нашего брата, конструкторов, жизнь, точно говорю. И ведь так-то всегда, и чем дальше, тем больше.
«Еще не создано, а уже не удовлетворяет» — вот он, основной источник конфликтов и столкновений. И ведь действительно, чем дальше, тем больше. То, что вчера еще казалось людям невозможным, то, что сегодня достигнуто с превеликим трудом, завтра им представляется неудачным или не вполне удачным. Каждый на своем месте старается улучшить машину, поиски охватывают весь завод, и могучий этот поток перехлестывает пределы, которые первоначально люди ставили своей мечте. А жизнь, как ей и положено, не стоит на месте, наука развивается, и нет этому ни конца, ни края.
Однако, стремясь улучшить проект, люди всегда помнят афоризм, популярный в КБ: «Лучшее — враг хорошего!» Расшифровывать сию премудрость следует так: улучшать можно до бесконечности, но идеал, как известно, недостижим, и все последние «слова» науки нам в проект все равно не втиснуть. А сроки мы упустим — это как пить дать. И тогда машина наша, даже лучшая, а не просто хорошая, уже никому не будет нужна. Яичко дорого ко христову дню, а самолет — к сроку. Так что как ни хороша новая идея, но изменять проект уже поздно.
Чаше всего на том и мирились спорщики. Но в самых крупных столкновениях, когда речь шла о принципиальных изменениях в проекте, арбитром приходилось выступать Микояну. Главный конструктор был в таких случаях молчалив, внимателен, сдержан. Выслушивал мнения сторон, выводы своих заместителей и, подумав, произносил решающее слово. Либо он говорил: «По-моему, это стоит проверить», либо бросал короткое: «В задел!»
И спор кончался. Это значило: ставь плотину, закрывай шлюзы — все. Истребитель уйдет на летное поле таким, каков он есть на сегодняшний день. Сколько вам удалось вырвать из будущего, столько и вложите в проект. Остальное — в задел, для следующей машины. И не было еще случая в КБ, чтоб к моменту сдачи самолета «плотина» не накопила огромного запаса новых замыслов, идей, предложений.
…В конце осени, когда рабочий проект был наконец утвержден и листы его перешли в цехи, все на заводе поняли, что теперь-то и начинается самое трудное.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ЗАГУДЕЛА!
– А как, по-твоему, что напоминает этот шум? — спрашивает ведущий конструктор первого реактивного МИГа.
Гринчик поворачивается, смотрит на него.
— Знаешь, я как-то об этом не думал.
— Не задумывался? Это ведь, Леша, совершенно новое явление. Ты прислушайся…
Некоторое время они молча вслушиваются. Стоят они метрах в ста от машины, здесь она не так оглушает, даже можно разговаривать. Машина установлена на заводском дворе, близ сборочного цеха. Вернее, не машина, а один фюзеляж. В нижней его части уже смонтированы двигатели — два новеньких РД-20. Механик «гоняет» их.
— О старом моторе хорошо было сказано, — рассуждает конструктор — рокот. Он ведь именно р-р- рокотал. Как ты считаешь, Леша?
— А этот?
— Шипит с присвистом. Но шум компактный, я бы сказал, густой шум… Мне приходит в голову одно сравнение. Пожалуй, шум реактивного двигателя больше всего похож на шум примуса. Ну, конечно, тысячи примусов сразу. Чему улыбаешься? Не похоже?
— Нет, почему, — улыбается Гринчик. — Я о другом подумал. Вот Колька, мой сын…
– Как он, кстати? Дина пришла в себя? Ты мои приветы не забыл передать?
— Передал. Они оба у меня молодцы. Все в норме. Так вот, я говорю, мой Колька или Ириша будут объяснять своим детям: «Примус? Ну, был такой в старинные времена… Шумел, как реактивный самолет, но только в тысячу раз тише».
— Гм… А что ж, пожалуй, — говорит конструктор. — Между прочим, «примус» – это ведь от латинского «прима» – первый, наипервейший. Тоже когда-то был новинкой… Однако и нам пора включиться в работу.
Двигатели испытывают уже вторую неделю, с начала декабря. До полетов еще далеко, на стапелях продолжается сборка основных агрегатов, но экипажу новой машины разрешили выкатить бескрылый фюзеляж: пусть пощупают своими руками новую технику. Кстати сказать, экипаж первого реактивного истребителя был к тому времени в основном укомплектован: ведущий летчик-испытатель, ведущий конструктор и механик.
К ним присоединятся мотористы, электрики, прибористы, слесари, шоферы, но это позже, когда истребитель придет на летное поле. Пока они работают втроем. Очень многое зависит от того, как сложатся их отношения. И надо же случиться такому совпадению…
Гринчик навсегда запомнил свой первый в жизни полет, не первый самостоятельный, а просто полет, когда он, сидя за спиной другого, опытного летчика, впервые оторвался от земли. Так вот этим летчиком был не кто иной, как его будущий ведущий конструктор. Он поступил в авиационный институт на год раньше Гринчика и к тому времени, когда сибиряк пришел в институтский аэроклуб, летал самостоятельно. Гринчик и упросил «маститого пилота» взять его с собой вместо балласта. А три года спустя к самому Гринчику, ставшему уже инструктором аэроклуба, пришел с такой же просьбой другой энтузиаст, студент- первокурсник, совсем еще мальчишка. И Гринчик показал ему мир с высоты, а после учил летать. Его учеником и был будущий механик реактивного МИГа.
Потом пути друзей разошлись: один стал летчиком, другой — конструктором, третий — строителем моторов. И вот судьба свела всех троих в одном экипаже. В этом ничего не было «фатального»: люди одной школы, они сошлись в поисках настоящего дела.
Конструктору было в ту пору лет тридцать пять. У него широкое простое лицо, светлые, уже редеющие волосы, небольшие серые глаза. И одет просто: темно-синий костюм, сшитый из добротной шерсти, но отставший от моды лет на пять. Так одеваются люди, у которых денег хватает, да времени нет, а вернее, нет желания тратить время на шитье модных костюмов.
Мне достоверно известен такой эпизод: 22 июня 1941 года, в середине дня, нашего конструктора можно было увидеть в цветочном магазине на Петровке. В кармане у него уже лежало воинское предписание, но он урвал часок, примчался за цветами. Продавщицы изумились: «Да вы что, не слышали? Война!» «Знаю, — сказал он. — Знаю, что война. Так ведь дочка… Дочка у меня родилась». И на мгновение
