штучки, но она знает, что ей к лицу роль будущей супруги, — она говорит мало, нежнейшим голоском, всем повторяет одно и то же:
— Как ты хочешь, я сделаю все, как ты хочешь. Жених Агустин Родригес Сильва старше ее на пятнадцать лет, он владелец аптеки на улице Майор.
Отец девушки в восторге, будущий зять кажется ему человеком достойным. Мать тоже счастлива.
— Представьте себе, мыло «Ящерица», то самое, довоенное, которого нигде не достанешь, и вообще все, что бы я ни попросила, он моментально для меня раздобудет.
Приятельницы глядят на нее с завистью. Вот счастливая женщина! Мыло «Ящерица»!
Донья Селия гладит простыни, вдруг раздается телефонный звонок.
— Кто говорит?
— Донья Селия, это вы? Говорит дон Франсиско.
— Привет, дон Франсиско! Что скажете хорошенького?
— Да ничего особенного. Вы будете дома?
— Да-да, вы же знаете, я домоседка.
— Прекрасно, зайду к вам часиков в девять.
— Когда хотите, вы же знаете, я вам всегда рада. Позвонить еще кому…
— Нет, никому не звоните.
— Ладно, ладно.
Донья Селия повесила трубку, прищелкнула пальцами и пошла на кухню выпить рюмочку анисовой. Бывают же такие удачные дни. Плохо, конечно, что выпадают и несчастливые, когда все идет вкривь и вкось, ломаного гроша не выручишь.
Когда донья Матильда и донья Асунсьон ушли из молочной, донья Рамона накинула пальто и отправилась нa улицу Мадера, там работает упаковщицей в типографии одна девушка, которую она учит уму-разуму.
— Викторита здесь?
— Да, вон она.
Викторита, стоя у длинного стола, упаковывает стопки книг.
— Здравствуй, Викторита! Не хочешь ли, милочка, зайти после работы ко мне в молочную? Придут мои племянницы сыграть в картишки, поболтаем немного, повеселимся.
Викторита краснеет.
— Хорошо, сеньора, зайду, если хотите.
Викторита готова разрыдаться, она прекрасно понимает, на что идет. Викторите лет восемнадцать, но она полная, статная, ей можно дать все двадцать или двадцать два. У девушки есть жених, его освободили от военной службы, потому что он болен туберкулезом; бедняга не может работать, весь день лежит в постели, совсем ослаб, одна у него радость, когда Викторита после работы заходит к нему.
— Как ты себя чувствуешь?
— Получше.
Когда мать выходит из спальни, Викторита приближается к кровати и целует больного. — Не целуй меня, еще заразишься.
— Я не боюсь, Пако. Тебе что, неприятно меня целовать?
— Еще спрашиваешь!
— А остальное неважно, я ради тебя готова на все…
Однажды у Викториты было особенно бледное, усталое лицо, и Пако спросил:
— Что с тобой?
— Ничего, просто я думала.
— О чем думала?
— Да о том, что были бы у тебя лекарства да еды вдоволь, ты бы мог поправиться.
— Возможно, но ты же сама знаешь…
— Я могу достать денег.
— Ты?
Голос у Викториты стал хриплый, будто у пьяной.
— Да, я. Молодая женщина, даже самая уродливая, кое-чего стоит.
— Что ты говоришь?
Викторита была очень спокойна.
— То, что слышишь. Ради того, чтобы ты выздоровел, я готова пойти в любовницы к первому встречному — были бы у него деньги.
Пако слегка зарумянился, ресницы у него задрожали; Викторите стало немного не по себе, когда Пако сказал:
— Как хочешь.
Но в глубине души Викторита почувствовала, что любит его еще сильней.
Донья Роса в кафе метала громы и молнии. Лопесу за разбитые бутылки с ликером была устроена головомойка, которая наверняка войдет в историю, — такие сцены не каждый день увидишь.
— Успокойтесь, сеньора, я заплачу за бутылки.
— Попробовал бы не заплатить! Неужели мне из своего кармана выкладывать! И разве в этом суть? А какой переполох поднялся! А посетители как напугались! А какое это производит впечатление, когда все летит кувырком? А? Разве за это заплатишь? Кто мне за это заплатит? Скотина! Первейшая ты скотина, как есть красный, нахал ты этакий да еще сутенер! Сама я виновата, давно надо было донести на всех вас! А еще я им нехороша! Где глаза твои были? О какой шлюхе размечтался? Жеребячья ваша порода! И ты такой, и все прочие! Ничего вокруг себя не видите!
Консорсио Лопес, бледный как полотно, пытается ее успокоить:
— Это несчастный случай, сеньора, я же не нарочно.
— Я думаю! Еще не хватало, чтобы ты это сделал умышленно! Это уж было бы полное безобразие! Чтобы в моем кафе, перед самым моим носом, такой дерьмовый работник, как ты, колотил мое добро просто так, потому что ему, видите ли, так вздумалось! Да, последние времена наступают! Это уж я точно знаю! Только вы этого не увидите! Вот придет конец моему терпению, и я всех вас спроважу в тюрьму, одного за другим! Тебя первого, паскуда ты несчастная! Еще скажешь, я с вами плохо обращаюсь? Да будь у меня такой зловредный характер, как у вас…
Когда скандал был в полном разгаре и все в кафе, приумолкнув, настороженно слушали крики хозяйки, в зал вошла высокая полная женщина не первой молодости, но хорошо сохранившаяся, довольно смазливая и одетая несколько кричаще. Села она за столик прямо напротив стойки. При виде ее у Лопеса и вовсе кровинки в лице не осталось. Марухита за эти десять лет превратилась в пышную, цветущую, холеную, пышущую здоровьем, уверенную в себе женщину. Каждый, кто встретил бы ее на улице, сразу бы определил — деревенская богачка, счастливая в замужестве, сытно ест, тряпок вдоволь, привыкла всеми командовать и делать, что ее левой ноге вздумается.
Марухита позвала официанта:
— Мне, пожалуйста, кофе.
— С молоком?
— Нет, черного. Кто эта женщина, что так кричит?
— Наша хозяйка, хозяйка кафе.
— Попросите ее подойти ко мне, скажите, я прошу оказать такую любезность.
У бедняги официанта задрожал в руках поднос. — Что, прямо сейчас чтобы подошла?
— Да. Скажите, пусть придет. Я ее прошу.
Официант с лицом осужденного, идущего на казнь, приблизился к стойке.
— Лопес, налейте чашку черного. Простите, сеньора, мне надо вам что-то сказать.
Донья Роса обернулась.
— Чего тебе?
— Не мне, нет, это вон та сеньора просит вас.
— Какая?
— Вон та, с кольцом, вон она смотрит сюда.
