Около трех часов ночи я проснулся от землетрясения, второго пережитого мною в Вильфлингене. Это была легкая, однако, несомненная вибрация, двойное, на секунду прерываемое приподнимание.

Подземный толчок был отчетлив, хотя и воспринимался между пробуждением и сновидением. «Надо надеяться, я еще вспомню об этом». За завтраком я получил подтверждение от Штирляйн и Ресле. Потом радио сообщило о «тектоническом толчке силой в шесть баллов по двенадцатибалльной шкале». Он ощущался до Штутгарта, Базеля и Страсбурга. Из окон вылетали стекла, черепица падала на улицу, открывались дверцы шкафов.

Такие толчки совсем не новость в окрестностях Швабского Альба. Они коренятся в этих горах; Цоллернграбен под Хехингеном считается наиболее обильным на землетрясения районом Европы. Одна крестьянская усадьба там называется «Дрожащий хутор».

По-прежнему лежит снег. В саду цветет шафрановый гамамелис над белым одеялом, из-под которого опять выглядывают подснежники. У каменной ограды первая альпийская фиалка.

Во второй половине дня я начал понемногу работать на воздухе, например, относил на дровяной склад спиленные ветки плодовых деревьев — уже с радостным предвкушением посадок и посевов на мартовском солнце.

Руберт Симерлинг[969] прислал мне из Швеции семена Scirpus radicans, укореняющегося камыша. Он размножается благодаря «отросткам, которые пускают корни из верхушки». Симерлинг добавляет в приписке:

«Растение напоминает Зевса, родившего Афину из своего лба. Соцветия склоняются к земле, и в месте соприкосновения образуются новые индивидуумы».

Зернышки размером с клеща; я разбросал их вокруг бассейна с золотыми рыбками.

Далее в его письме замечания о конституционной монархии как сокровищнице для минимума норм приличия, без которого государству не обойтись.

Теплый весенний день. Скворцы уже некоторое время назад прилетели. Аисты тоже уже должны быть в краю. Сеял: зеленый лук, брюкву и репу, летний эндивий, шпинат, мангольд, редис, красную свеклу, долго и обстоятельно.

Картины. Герард Терборх: «Концерт» (Далем, Фонд Прусского культурного наследия). Только рассматривая его сегодня, я обратил внимание, что исполнительница за клавикордами на заднем плане является женщиной из плоти и крови — а не скульптурным произведением, как я до сих пор полагал.

Плюс для мастера — обман зрения основывался на том, что картину до самых фибр пронизывает дух дерева, аура старой, изысканной древесины.

Это справедливо для заднего плана. Впереди доминирует шелковое платье лютнистки. От ее инструмента виден лишь гриф — магический ключ, приковывающий взгляд. В нем соприкасаются волокно и прядение.

Терборх. Не легко найти равного ему в том, что касается гармонизирующей силы.

Там, где задний план кладется за пределы чистого растра, когда его, к примеру, образует тканое полотно или пористый тон, в игру уже вступает разработанная материя. Это — первый шаг к коллажу.

Кошка поедает вещи, которые обычно не трогает… если только, конечно, может их украсть. Радость от грабежа сильнее наслаждения.

Криминальное начало, должно быть, коренится глубоко в природе. Правда, и чувство приличия тоже. Так, Аманда отказывается от кусочка ветчины, который я предлагаю ей на кухне, но принимает его, если за завтраком сидит рядом со мной на диване.

Многофигурная композиция распятия в Калькаре (Церковь святого Николая, 1469).

В ней Мария: знающее страдание. Триумф уже сокрыт в нем, как росток, дремлющий в косточке плода: черта уверенного, почти улыбающегося презрения, догорающего на последней стадии боли.

Головной платок и косынка на шее, лицо и руки в композиции образуют круг. Время исчезает — почти не верится, что художник работал над произведением не один месяц.

Кроме того, Распятый Христос в приходской церкви вестфальского Нинборга XV столетия, с лицом павшего во главе дружины князя. Гелианд[970].

Древесина — это лучший материал, чтобы передать игру волокон, как мышечных черт до самых фибрилл, так и узор плетения. Это, как и там, в Калькаре, дает нам тонкие переходы от одежды к неприкрытой фигуре.

Для кожи мрамор, прежде всего паросский, который отличается пористостью. Металл для гладких поверхностей и тем самым для законченного впечатления от тела или лица — для воли, все равно, в покое или в движении. Обнаженные фехтовальщики, бронзовые головы цезарей над тогой из пестрого камня.

Мы посадили Ginkgo biloba, который мне подарил ко дню рождения доктор Трен из Юберлингена, — небольшой сдвоенный ствол; это подходит его габитусу. Он встал на место яблони, которая отжила свой срок и которую мы сначала срубили, а потом выкорчевали пень и корни.

Крупный самец золотой рыбки всплыл на поверхность, пылая в зеленой воде и радуясь солнцу. Самка не пережила зиму. Мы подыщем ему новую подругу.

Сотый день рождения отца. Свеча перед его портретом, рядом букетик подснежников, которые еще цветут благодаря прохладной весне. Когда стоики говорят, что природа обязана дать нам отца, но хорошего ли, это еще вопрос, — то я могу сказать, что мне повезло. Когда мои дела шли плохо, даже принимали катастрофичный оборот, он всегда выручал меня. Помимо того, отношение к отцу не обосновывается ни биологически, ни характерологически, ни даже юридически; следует вернуться к мифу. Примечательно, что в воспоминании мать предстает частью большого царства природы или «моря любви», тогда как отец очерчивается индивидуальными контурами.

В кабриолете. Вокруг пестрая жизнь, вероятно, ярмарка или храмовый праздник. Слон запустил свой хобот и почти заполнил им тесное пространство, в котором я сидел. Зверь был добродушным. Однако я,