что кажется более логичным? Потому, пожалуй, что мы чувствуем, что в весну простирается что-то такое, что сильнее не только зимы, но и самой весны… сильнее, чем разрастание и увядание, чем цветение и плод. Упование простирается далеко за рамки любого представления.

Очевидно, Кеплер видит в холоде воздействие, которому подвергается материя, или, по крайней мере, вмешательство, которое ее модифицирует. В ответ она прибегает к своим резервам, именно к Внутренней теплоте, и исторгает из себя новую форму: кристалл.

Возможны также иные раздражители, нежели холод — например, магнитное поле и давление. На материю оказывается давление, она отвечает. При таком взгляде можно было бы вспомнить о городе, мимо которого проходит войско или начинает его окружать. Аналогично ведут себя металлические опилки, попавшие в магнитное поле, или семена плауна[947] в фигуре Лихтенберга[948].

В городе тоже могли бы поднять флаги, выставить боевые знаки. Они выражали бы волю к сопротивлению. Это — сравнение в пределах мира символов. Мы могли бы сделать отсюда те или иные выводы или оставить совершенно без внимания.

Внутренний запас нам следует представлять себе не только безмерным, но и неисчерпаемым. Любое разворачивание силы оттуда является только знаком, а не отдачей. Энтропия, как вся термодинамика, остается снаружи, она не имеет ничего общего с Внутренней теплотой.

Внутренняя теплота: творение без нее немыслимо. Любое осуществление, любое образование предполагает сопротивление. Это справедливо как для жемчужины, так и для алмаза, как для оплодотворения клетки, так и для замысла стихотворения. Триумфы, отличительные признаки абсолютного, остаются на трассе, ведущей сквозь время. Время формируется и тает, как снежинка на ладони, пульсирует вокруг покоящегося полюса. Абсолютное лишено иерархии.

Боль — это пошлина от первого до последнего вздоха. Строгий отец, суровая школа, голод, нужда, а также отчаяние в ночи. Все это вызывает Внутреннюю теплоту из неисчерпаемого.

Гуманитарное образование, оружие, произведения искусства. Это началось в ледниковый период. Виноград лучше всего там, где он прочувствовал мороз. Страдание вызванное переходом через границу, плодотворно. Хермес: «Я издали узрел Твой трон, Господи…»[949] .

Христиане всегда знали это. Смерть термодинамической теплоты не может испугать их; для них она свидетельствует о бренности мира. Внутренняя теплота остается неприкосновенной. Отсюда неслыханное мужество во времена, когда они были великими, вплоть до пуритан, гугенотов и пиетистов. При этом они боязливы; и это их укрепляет.

Кеплер. Одна из первых «тюбингенских голов». Тюбинген: один из наших малых городов, из которых приводился в движение мир. Излучения к Грацу, Вене и Праге, необычайные ночи с Тихо Браге и Рудольфом II, встреча с Валленштейном, который, вероятно, доверял ему больше, чем Сени[950]. Придворный астролог и придворный астроном. Как атеист был оклеветан, его мать обвинили в колдовстве. Могила его неизвестна; имя же продолжает жить в небесных законах.

Кристаллические пассажи, как у Паскаля и Лейбница; меры и числа остаются в передней.

Сообщение о погоде:

.. только дятел стучит

с кроваво-красными перьями в белом снегу.

Из занесенного снегом домика в Прамау привет Ваша Маргрет Бильгер[951]». Я с удовольствием это услышал.

Руберту Зимерлингу: «Ваше извещение о додекаэдрическом вирусе полиомиелита застало меня за размышлением о проходе Spirochaeta pallida[952] по человеческому телу и ее обустройстве в различных помещениях этого дворца, которые она заново оклеивает обоями, обставляет мебелью или даже совершенно изменяет. Она проявляется не как додекаэдр, а как крохотная змейка.

Проход этот нынче, похоже, заканчивается, странствование, закравшееся во многие судьбы и мозги, от Ульриха фон Гуттена до Мопассана. Сифилис, как много раньше проказа, утратил свою ужасность; скоро уже едва будут понимать, почему это так волновало.

Почему крыса не может быть священной — это ведь тоже змея, храм которой на Пенанге я посетил три года назад[953]. Наверно, человек узнает в крысе такие свойства, которые уж слишком похожи на его собственные».

Закончил: Юнг-Штиллинг[954], «Биография», которую вновь переиздали. У нее небольшая, но верная читательская аудитория.

Мать очень ценила эту книгу, как и вообще сочинения образованных врачей, которые составляли изрядную часть ее чтения: Карус, Хуфеланд, Шлейх.

У Штиллинга искусство исцеления соприкасается с христианским существованием. В удаче курса лечения видится приток божественной милости. Трудно, кажется, при такой убежденности обойти скалу детерминизма — это

Штиллингу удается в том отношении, что предпосылку милости он распознает в «стремящемся усилии», прежде всего в молитве. Если бы мир был полностью детерминированным, то войны, эпидемии, убийства должны были бы содержаться в божественном плане. Однако все это пришло в мир лишь после падения, после похищения познания.

Первородный грех для христиан всегда был крепким орешком. Лучше справились с этим буддисты, согласно учению которых несовершенство может преодолеваться продолжительным усилием, — и незамысловатый Дарвин, который видит в дефектах неизбежную теневую сторону отбора. При этом моральный принцип, доминирующий у буддистов, здесь почти полностью отступает на задний план. Очевидно, два абсолютно разных представления о совершенстве.

Некоторым мешало уже то, что Штиллинг слишком крепко хватался за фалды Господа Бога. Непосредственная помощь предполагается им даже там, где достаточно simple ratio[955] и здорового образа действий. Это справедливо также для его «Теории духовного известия»: духи и привидения подступают слишком близко. Взгляды, несмотря на это, трансцендентные.

Нужно заметить, что Штиллинг работает интенсивно. Он ведет себя не так, как те голландские сектанты, которые пишут просительные письма и ожидают успеха в непрерывной молитве. Леон Блуа в этом отношении тоже позволяет себе всякое и заходит так далеко, что не считает себя обязанным выражать благодарность донаторам. Он даже похваляется своей ingratitude eternelle [956].

Отец Штиллинга был строг, суров и, особенно после второго брака, даже несправедлив. Тем более благоприятное впечатление производит та почтительная робость, с которой сын говорит о нем. Стоики полагали, что природа обязана-де давать нам отца — хорошего ли отца, вопрос остается открытым. Юнг- Штиллинг, кажется, разделяет это мнение, хотя и на более высоком уровне. У него вообще едва ли имеются жесткие суждения. Его критика лежит скорее на отдалении, как и он сам отдалился от Гёте, которому был