многим обязан — не только в годы его жизни, но и после смерти. Еще и сегодня многие читатели приходят к нему через Гёте, как то случилось и с моей матерью.

То, что ограниченность ума Штиллинга, несмотря на всю его добросовестность, не могла надолго удовлетворить Гёте, ясно как дважды два. Универсальная же свобода Гёте тоже не могла долго приходиться по вкусу Штиллингу.

Штиллинг жил с 1740 по 1817 год. В обширных воспоминаниях, которые он продолжал до самых последних дней, не встречается имя Наполеона. Политическая сфера вообще отсутствует или рассматривается мистически. Так, один раз исследуется вопрос, не следует ли рассматривать национальную кокарду как глаз «зверя из бездны».

Бросается в глаза (но это можно отнести к чувствительности) накопление судорог в его окружении. Его первая жена страдает припадками истерии, третья — нервным тиком. Самого Штиллинга десятилетиями мучают спазмы желудка. У его детей проявляется то же самое. Зато самоубийства, характерные для нигилистской ауры, не встречаются.

Несмотря ни на что чтение по-прежнему освежает, но также и огорчает как тот уровень нивелировки, которого мы достигли в беспрерывном спуске.

Передвигаясь по Европе, Эразм чувствовал себя как дома в Швейцарии, Германии, Франции, Англии, Польше и Италии. Но и тот способ, каким Штиллинг в почтовой карете путешествовал из Эльзаса в Богемию, из Швейцарии на Северное море, указывает на сильное превалирование духовных потоков над национальными и экономическими.

Снег, выпавший на Рождество, растаял. В саду цветут великолепный голубой морозник, подарок садового директора Шиллера, а также гамамелис[957], желтая веснянка[958] и первые подснежники. Почки волчника[959] стали чуточку полнее, но еще не раскрылись.

Картины. Уистлер[960]: «Ателье художника» (Чикаго, Институт искусств).

Одухотворенная сцена с тремя фигурами, по композиции почти помпеянская, по осанке и выражению персонажей — югендстиль. Удивительная производительность североамериканца, который, правда, был дружен с Бодлером. Современник Эдгара Аллана По.

Там, где югендстиль одухотворяется, возникает впечатление спиритического феномена. Особенно хорошо это получалось у Мунка. На этой картине, кажется, рука художника, как бы материализуясь, парит в воздухе, потому что рукав выдержан точно в тех же красках, что и обои.

«Дорогой господин доктор Хиллард, большое спасибо за Ваши строки от 14 февраля. Но прошу Вас не обращаться ко мне 'почтенный'. Большое спасибо также за 'Год и выпуск' — очень хорошая идея. Лишь по подобным документам видно, какой промежуток остается позади. Здесь годы засчитываются не вдвойне, как годы войны, а стократно — при фантастическом ускорении.

Между тем Ваш 'Образ Оскара Уайльда' в 'Merkur'[961] поразил меня. Благодаря Вашему смешению приятия и скепсиса портрет получается пластичным. Я хочу приобрести себе том писем; вероятно, чтение дополнит то впечатление, которое сложилось у меня за минувшие десятилетия. В последний раз я занимался Уайльдом в связи с предисловием к моему переводу Ривароля[962], для чего изучал фигуру денди от Браммела[963] до Уайльда.

Еще больше поразило меня в 'Заметках' сообщение о том, что 24 февраля, то бишь завтра, Вы отмечаете свой восемьдесят восьмой день рождения. Этот возраст должен был бы быть мне знаком, как одному из Ваших читателей, ибо Вас ведь можно приблизительно сравнить с наследным принцем — и тем не менее он очаровал меня, особенно в связи с чтением Вашего эссе.

Я сердечно присоединяюсь к большому числу поздравляющих Вас людей и желаю Вам в дальнейшем доброго здравия и крепкого мужества. Ни в том, ни в другом, кажется, нет недостатка, потому что господин Зауерэссиг, который позавчера был здесь в гостях, рассказал мне, что Вы часто ездите из Любека в Гамбург и там обращаете на себя внимание своим хорошим расположением духа. Надо надеяться, что я тоже однажды смогу этому порадоваться, когда снова появлюсь среди обитателей ганзейских мест. При этом я обычно не упускаю случая навестить доктора де Кудра, с которым Вы, как я слышал, тоже иногда встречаетесь».

«Моя милая Банин[964], я до сих пор так и не ответил на Ваше письмо от ю февраля. Я едва справляюсь с почтой, в том числе с письмами от друзей.

Итак, Вы собираетесь новым изданием выпустить 'Rencontres'[965] и даже в новой редакции. За основу Вам следовало бы взять тогда материал, который с тех пор накопился или которого Вы тогда не знали. Если это зафиксировано в печатных трудах, то Вам мог бы оказать помощь доктор де Кудр. Он располагает самой обширной коллекцией относящихся к данному вопросу документов. То, что появляется в критике и печатных изданиях, я сразу отсылаю ему…

В настоящее время французский читатель открывает для себя, кажется, 'Посещение Годенхольма'. Однако это небольшое сочинение содержит нечто такое, что в Германии еще не было прочувствовано. Вероятно, оно вышло с опережением на двадцать лет. В этом смысле можно сказать, что 'Рабочему' еще предстоит увидеть свет. Надо надеяться, мне самому наблюдать этого уже не придется. Два года назад ко мне в связи с 'Годенхольмом' заехал один голландец, молодой человек, который на каком-то острове в Мексиканском заливе курил марихуану и при этом читал книгу, хотя почти не понимает по-немецки. Это напомнило мне рассказ де Квинси[966] о том, как его посетил какой-то курильщик опиума с Ближнего Востока.

В переводе воспоминаний юности Поля Леото[967] я, к сожалению, добрался только до половины — я прервал работу и не знаю, когда снова смогу приступить к ней. Кроме того, я не знаю даже, не были ли они уже переведены, поскольку этот старик в Германии и в Швейцарии вошел в моду.

Моя милая Банин — не могли бы Вы по этому поводу позвонить Мари Дормуа[968]? Я видел ее фото в Figaro Lit- teraire — изображение важной дамы с множеством книг на заднем плане».