индусских философских традиций, учение русского графа для молодого Ганди могло послужить прецедентом, толчком для создания собственной программы социальной деятельности, которая по внешним проявлениям оказалась конвергентной толстовству.

Лев Толстой не был ни философом, ни тем более богословом, он был скептически настроен ко всякому научному философствованию. Рассмотрение онтологических и гносеологических проблем Толстой отбрасывал как ненужное. Фактически он уклонялся от философии как таковой и был убежден, что современная наука и культура утратили свое подлинное назначение. Толстой признавал право на существование только за нравственно-этической проблематикой гуманитарной культуры.

Главной философской ошибкой Толстого поэтому было то, что в последний период жизни он принялся обобщать свое литературное творчество; в качестве материала для философствования он использовал собственные же прозаические произведения. В результате этические компоненты, надерганные Толстым из разных философских систем, так и не сложились в целостную доктрину.

Социальные выводы, которые Лев Толстой сделал из собственных художественных наблюдений и обобщений, представляют поэтому исключительно литературный интерес. В 60-е годы (роман 'Война и мир') Толстой идеализировал патриархальный быт. В 70-е ('Анна Каренина') — критиковал институт брака, чиновничество, духовенство. В 1887–1889 гг. ('Крейцерова соната') осуждал светское общество, искусство, отношение к браку. В рассказе 'После бала' протестовал против рекрутчины, армейских порядков. 90-е гг. (роман 'Воскресение') — это критика судопроизводства, 'женский вопрос', идея возрождения через сострадание и личное самопожертвование. Наконец, в последних произведениях 'Исповедь', 'В чем моя вера', 'Не могу молчать' от художественного языка Толстой прямо переходит к чистой публицистике, излагает свое кредо и делает выводы из жизненного опыта, воплощенного в его романах:

1. отвержение смертной казни;

отказ от всякого рода запланированных, организованных форм войны; более того — отрицание армии и военной службы, что в конечном итоге означает отказ от защиты Отечества;

отношение ко всякой власти как к злу, идеи уничтожения государства в любых его исторических формах, идеи анархизма.

Основное содержание учения Толстого, таким образом, — это проповедь социального сектантства. Толстой рекомендовал пассивно, миролюбиво уклоняться от государственных обязанностей, от института брака, от Церкви. Так, герой его пьесы 'Живой труп' Федя Протасов уходит от жизни, уклоняется от общественных, семейных и социальных связей.

Не заботясь о создании целостного философского учения, Толстой произвольно рассматривал самые общие понятия, такие как добро и зло. От них он отсек как онтологический, так и гносеологический уровень анализа, оставаясь в плоскости чисто этической, а реально — на уровне бытовой житейской трактовки. Толстого нисколько не занимал вопрос, какие онтологические выводы последуют из тех нравственных положений, которым он учил.

Однако его этические идеи, спроецированные на философскую онтологию, порождают далеко идущие выводы. Во всяком случае, непротивление злу в любой форме — полная социальная пассивность — имеет смысл лишь в том случае, если зло обладает равноправным бытием наряду с добром, если зло является некоей самостоятельной сущностью.

Так в результате этика Толстого в качестве фундамента под собой может иметь лишь нравственный и онтологический дуализм добра и зла, характерный для гностицизма и манихейства.

Как художник Толстой безусловно остро переживал человеческие страдания, происходящие от зла, в котором мир лежит (1 Ин 5:19). Самое естественное движение, порыв души, уставшей от страдания и зла — это стремление освободиться, уйти от него. Для христиан единственный путь от зла — путь в Церковь. Этот путь был хорошо известен Толстому, но комплекс бессмысленной обиды и гордости не позволил ему простить Церкви несовершенств ее земного существования и в ней обрести свободу от порабощения злом.

С другой стороны, слава непревзойденного литературного исполина и мудреца искушала его все же вести поиск иных, — нецерковных и нехристианских, — путей избавления от зла. Искушение не только самому найти выход из плена зла, но возглавить общечеловеческий исход, было слишком велико. И Толстой начинает мыслить себя создателем качественно нового учения, более совершенного, чем христианство.

5 марта 1855 г. он записал в своем дневнике: 'Разговор о божественном и вере навел меня на великую, громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле'[50].

Отсюда казалось бы странная прихоть Толстого — сделать собственную редакцию Евангелия, почему-то на грубом, просторечном языке. Отсюда же — составление сборников мыслей (по большей части своих) для чтения на каждый день года. И отсюда — самое главное — новое моральное требование, превосходящее, на взгляд Толстого, христианскую этику, являющееся следующей ступенью после нее. Все это — результат того, что Толстой осознал себя основателем новой нравственной религии — толстовства.

Социальное течение толстовства, появившееся в конце XIX в., естественно, вызвало соответствующую реакцию богословской мысли в России. Почти каждый архиерей в своих проповедях в той или иной степени касался вопроса об учении Толстого[51]. Однако богословский разбор и научная критика этого движения представлены были весьма нешироко[52]. Анализ богословской полемики профессоров духовных академий с идеями непротивления злу открывает весьма интересную картину. Противоречия между Мф 5:17 и 5:38–39 разрешаются исходя из противоположных позиций. Первая — подтверждение безусловного единства Ветхого и Нового Заветов и вторая — идея безусловной новизны новозаветной этики по сравнению с ветхозаветной.

Сторонники первой позиции по сути дела не углубляются в сущностный смысл двух сообщений Нагорной проповеди, но стремятся найти объяснение открывшемуся формальному противоречию все в той же горизонтальной формальной плоскости. На этих позициях стоял, в частности, протоиерей Александр Васильевич Смирнов, доцент, а впоследствии профессор Казанского университета, который собственно первым начал богословскую критику толстовства[53].

Формальное противоречие между Мф 5:17–18 (Не нарушить пришел Я, но исполнить) и Мф 5:33–34,38-39,43–44 (Вы слышали, что сказано… а Я говорю вам…) — протоиерей Александр объясняет историческими аргументами, тем, что Христос цитирует и отменяет в данном случае не Моисеев закон, а учение книжников и фарисеев, исказивших этот закон[54].

Свое объяснение протоиерей Александр аргументирует, во-первых, тем, что в Нагорной проповеди оценка Христом нравственности книжников и фарисеев по контексту непосредственно связана с другим сообщением, где Христос противопоставляет слышанное народом от учителей иудейских тому, что говорит народу Он Сам. Без каких-либо логических переходов сразу вслед за негативным упоминанием книжников и фарисеев (Мф 5:20) следует Мф 5:21–22 — Вы слышали, что сказано древним… а Я говорю вам… (Слышали, разумеется, от книжников).

Второй аргумент протоиерея Александра Смирнова и состоит в том, что жители Палестины, за исключением узкого круга книжников, не знали грамоты. Как пишет евангелист Иоанн Богослов, книжники сами о народе говорили так: 'Этот народ невежда в Законе, проклят он' (Ин 7:49). Поэтому народ знал Закон только в пересказе учителей-талмудистов.

В-третьих, во фразе: 'Вы слышали, что сказано древним…' (???????? ??? ??????? ????? ????????) протоиерей Александр Смирнов особо обратил внимание на слово ??? — 'что'. 'Что' здесь вовсе не местоимение, как это можно понять из синодального перевода (что именно сказано), но — союз 'что', в