десятый — наоборот, раздражение есть, нет смущения, отсутствует также и гнев: 'где сострадание, любовь и смирение, что может там успеть раздражительность, или злопамятность, или другая страсть?'.

Из этого видно, что авва Дорофей, чтобы достичь усвоения нравственного урока, 'задействовал' сразу несколько уровней интеллектуально-духовной работы. Когда решается вполне рассудочная задача — уловить схему повествования, то умственное напряжение при этом делает человека более восприимчивым к решению духовной задачи — противостоянию страсти. При этом, как говорят современные педагоги, ученик все время остается в 'ситуации успеха': степень сложности интеллектуальной задачи такова, что она не отпугивает ученика, но напротив, стимулирует к решению.

Возникновение в конце XIX в. в России социально-философского движения толстовства активизировало изучение новозаветных текстов, содержащих основы христианской нравственности. В частности, анализируя нравственное учение графа Л. Н. Толстого, протоиерей Александр Смирнов, доцент богословия Казанского университета, обратил внимание на невинное по существу, но тем не менее имевшее место противоречие в экзегетической традиции Нагорной проповеди. Он приводит две выдержки из авторитетного и весьма распространенного толкования на Евангелие от Матфея епископа Михаила (Лузина).

Первая относится к истолкованию Мф 5:17 (Не думайте, что Я пришел нарушить закон или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить): 'Христос пришел на землю, — пишет епископ Михаил, — чтобы на Нем исполнилось все ветхозаветное слово Божие, и чтобы раскрыть, осуществить и утвердить всю силу Закона и пророков; показать истинный смысл и дух всего Ветхого Завета'.

Вторая относится к истолкованию Мф 5:38–39 (Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому…): 'Весь закон был сенью будущего; когда наступило само тело, сень утратила свое значение, но вместе с тем осуществилось то, на что указывала сень, отменен изветшавший Завет, но заменен совершеннейшим, которого он был только тенью'[43].

Таким неосознанным противоречием, основанным на стремлении раскрыть пасторологические импликации двух мест евангельского текста, погрешал не один только владыка Михаил. Протоиерей А. Смирнов приводит аналогичную пару цитат на Мф 5:17 и Мф 5:38 из 'Православного собеседника' за 1855 г.: 'Господь пришел осуществить, раскрыть, утвердить всю силу Закона и пророков'; 'Господь подобно Царю, имеющему власть изменить и вовсе отменить прежние законы, прямо от Своего лица делает дополнения к ветхозаветным законам, а у некоторых из этих законов, взятых в своей букве, даже совсем отнимает обязательную силу'.

Налицо нарушение второго закона формальной логики: 'Нельзя утверждать какое-либо положение и отрицать его одновременно'. Господь пришел на землю, чтобы раскрыть, осуществить и утвердить всю силу Моисеева закона, с одной стороны, а с другой стороны, Он пришел для того, чтобы отменить его. Обвинение настолько серьезно, что есть необходимость основательнее рассмотреть этот вопрос. Есть ли здесь противоречие?

Для традиционного христианского сознания абсолютно ясно, что в первом случае речь идет о сущностном укоренении в бытие Господом Иисусом Христом словесного, по существу демагогического, закона, об осуществлении этого закона в Голгофской Жертве любви. А во втором — всего лишь о конкретном выражении смысла Закона, то есть любви, в формах, доступных общественному сознанию. Поэтому для человека, воспитанного в глубокой христианской традиции, никакого нарушения логики здесь нет: речь идет о разных онтологических уровнях. Но для светского мироощущения, сложившегося в эпоху Просвещения, была напрочь отсечена онтологическая глубина христианства и осталась только система моральных предписаний.

Для христианской доктрины очевиден тот факт, что нравственность вторична, а религия первична. Тем не менее в XVIII в., в эпоху Просвещения, Кант объявил об обратном, о первичности нравственности. Чтобы понять, как на почве христианской философии могла произойти корректировка фундаментальных позиций вплоть до утверждения обратного, необходимо обратиться к истории.

Кант вырос в питательной среде протестантизма, которому Реформация дала облегченный вариант христианства. Христианство в Реформации было освобождено от аскетики, тяготившей плоть. И хотя протестантизм провозгласил и возвращение к духовному отношению человека к Богу, и личную веру, тем не менее от всего догматико-нравственного учения Западной Церкви остались лишь поверхностные правила, которые в конечном итоге были объявлены главной сущностью христианства.

Протестантизм в свою очередь был подготовлен общеевропейским Ренессансом. Гуманизм Возрождения явился фактическим отрицанием первородного греха. Это был призыв к естественной нравственности. Главным пафосом своеобразной энциклопедии ренессансного гуманизма, какой стала книга 'Гаргантюа и Пантагрюэль' францисканского монаха Франсуа Рабле (1494–1553), был призыв любоваться естественным человеком: все естественное не безобразно.

Для развития русского богословия трудно переоценить то формирующее влияние, которое на него оказали Просвещение и 'западный плен', сковавший русское богословие несколько раньше — в эпоху барокко. Термин Просвещение утвердился после выхода в свет в 1784 г. статьи Канта 'Что такое просвещение?' Идеи этого движения, которое ставило целью преодоление с помощью разума тьмы невежества, легко переступали границы государств и широко распространились в интеллектуальных слоях Европы.

Для литературы Просвещения было характерно нравоописание: зарисовки быта и особенно нравов людей и в значительной степени — нравоучительство, морализаторство. Основной художественный стиль Просвещения — классицизм (происходит от латинского слова 'образ', 'образец'; смысл названия в том, что классицизм принимает за образец формы и образы античной языческой культуры).

Просвещенческое морализаторство оказало огромное влияние не только на литературу и театр в России, но и на духовную жизнь, в первую очередь на церковную проповедь второй половины XVIII и начала XIX вв. Помимо светских писателей Ломоносова, Фонвизина и др., некоторые идеи Просвещения можно встретить, например, у архиепископа Феофана Прокоповича.

Митрополит Платон (Левшин), энергичный администратор, пастырь, глубокий богослов и талантливый проповедник, также оказался под воздействием просвещенческих воздействий морализаторства. Митрополит Платон жил в сложных условиях триумфального распространения идей Вольтера и атеистических философов и, хотя он не мог или не считал полезным вступать с ними в прямую полемику, его магистральной богословской темой оставалась апология основных христианских истин. В связи ли с апологетической окраской своей проповеди, или под гипнозом морализаторского века, митрополит Платон в нравоучении исходит не из идеальных требований христианства — самоотречения, преданности Богу, но из реального состояния своей столичной паствы, и пытается нравственные истины христианства приблизить к ее пониманию естественной нравственности[44].

Признак XVIII в. — нравоучительство — отразилось и на литературной деятельности святителя Тихона Задонского. Но его творения — совсем иного духа, они заряжены духом святоотеческим. Его нравоучение — это не теоретизация морали, не просвещенческое 'моралите', оно основано на глубоком знании паствы и растворено болезнующей пастырской любовью.

По накатанным рельсам из XVIII в. в XIX была перенесена инерция восприятия христианства в качестве исключительно нравственного императива. Безразличие к сущностным основам религии