Щербаковский говорил, будто зимой в Москве милиционеры на посту обогреваются электрическими грелками. Куда же они включают вилку шнура? Не устраивают же для них специально посреди мостовой розетку? Болтает он, Щербаковский. Вообще любит приврать и прихвастнуть…

Неуважительно подумав о Щербаковском, Богданыч тут же пожалел: «Зря. Он храбрый. Я в нем так же ошибаюсь, как когда-то в Васе…»

Он вновь вспомнил Камолова.

Как легко ошибиться в человеке, если судить о нем только по его словам! Вот Камолов. Когда-то он не понравился Богданычу, показался растяпой, несерьезным парнем. А какой оказался человек! Что бы ни делал теперь Богданыч, он вспоминал Васю Камолова и даже подражал ему. Жалко было, что так и не успел как следует с Камоловым подружиться, ни о чем его не расспросил. Все вышучивал, смеялся над ним, над его занятиями финским языком, занятиями, которые привели наивного Васю к конфузу: вместо нужных слов финские железнодорожники научили ничего не подозревающего Камолова ругательствам. А потом ведь пригодилась ему и эта словесность в разведке! Ловко он проходил через вражеское охранение на финские острова… Зря, зря смеялись над Васей, талантливый был разведчик. И погиб он геройски! Может быть, и спасли бы его?

Богданыча пробирала дрожь. Ватные штаны набухли, сырость просочилась в сапоги, к ступням. А сдвинуться с места уже нельзя. Там, над каменной крышей, настает день, и лучи света проникают сюда, в этот грот, где пахнет сыростью и могилой.

На Фуруэне проснулись — Богданыч отчетливо слышал голоса. Он силился разобрать хоть одно слово. Русско-финский разговорник — небогатое пособие в изучении языка. Богданыч ничего не понимал.

Островок он теперь видел отчетливо. Крутой обрыв. Пена у подножия. Левее должна быть пристань. Но чтобы увидеть её, надо высунуться. А высунуться нельзя — сразу же заметят.

До чего же все ясно слышно! Каждый шаг, хруст гальки и песка под сапогами.

Вот вышел на скалу длинный бритоголовый финн, зевнул, потянулся, и Богданыч со злой завистью слушал, как он кряхтит.

«Потягивается, дьявол, нежится. Беду бы сюда, он бы этого неженку живо растянул!»

А финн, как назло, спустился с обрыва к заливу, нагнулся так, что замученный вынужденной неподвижностью Богданыч разглядел его большие — торчком — уши, бритое темя, ковшом широкие ладони, которыми тот зачерпнул воды и ополоснулся. «Если бы можно было крикнуть ему: „Сдавайся!“ Как это по фински? „Антауду!“ Да еще басом. Таким, как у Богданова-большого. „Антауду! Пяткяллэси!“ Ляжет или побежит?

Кажется, смотрит сюда… Вглядывается, черт… Глаза серые, чужие. Не надо на него смотреть. Говорят, человек может чувствовать, когда на него пристально смотрят…»

Богданыч отвел глаза и зашевелил губами, ругаясь. Это движение он мог себе позволить.

Он посмотрел в сторону.

Спокойная, гладкая вода внезапно вздулась округлым холмом. Холм рос, быстро приближался, переливаясь и становясь все круче.

Богданыч вдохнул побольше воздуху, сжал губы и закрыл глаза.

Когда волна плеснула в лицо, он отдернул голову и больно ударился затылком о камень.

Волна проглотила его вместе с валуном и рассыпалась.

«Начинается!» — подумал Богданыч, отфыркиваясь, сплевывая горечь, попавшую в рот, и чувствуя, что ватник, бушлат, маскировка — все отяжелело.

Но тут он вспомнил глаза финна и снова взглянул на остров. Там, немного отойдя от воды, стояли уже трое; бритоголовый, жестикулируя, показывал в сторону валуна и что-то говорил.

Богданыч подумал о ноже. Но не шевельнулся.

Еще придет время применить единственное оружие.

Снова набежала волна, а когда она опала и Богданыч открыл глаза, свет затмило что-то зеленое.

Разобрал не сразу: борт шлюпки.

Перед носом поднялась, стряхивая воду, и опустилась вновь лопасть весла. В лицо хлестнули брызги.

«Раззява! Грести не умеет!»

Зеленый борт отдалялся, и стала видна вся шлюпка. Вначале скошенный руль, вздымающий водоворот. Потом суконная спина рулевого, широкая, здоровенная; горбился он, словно нагруженный тяжелой ношей.

В профиль повернулись заросшие лица гребцов; хорошо, что пошли и не шарят глазами по воде.

Богданыч услышал опять голоса на берегу; один из гребцов обернулся на оклик. Шлюпку скрыл уголок каменного карниза.

Богданыч догадался: бритоголовый ждал шлюпку. Шлюпку встречают.

Сердце забилось ровнее. Богданыч спокойнее смотрел на берег. Все же главная опасность — холод. Если он не замерзнет и не станет высовывать голову, все обойдется хорошо.

Волны теперь не тревожили Богданыча — он знал, что это от шлюпок. Он вглядывался в Фуруэн. Где там живут солдаты? И много ли их?

Бритоголовый и еще двое несли наверх какой-то груз.

Вот они опустили груз.

Бритоголовый нагнулся, что-то крутит рукой, будто ввертывает в бутылку штопор. Отшатнулся — в лицо брызнул пар.

«Ах, это термос!» Богданыч облизнулся одновременно с бритоголовым.

«Чем их кормят, финнов? Похлебкой? Говорят, немцы отбивают у них походные кухни с едой. Хоть похлебку — и ту бы съел сейчас».

А бритоголовый достал ложку из кармана штанов.

«Не знает, подлец, где солдату ложку держать положено!..»

Другой финн протянул бритоголовому котелок, тот наполнил котелок, наклонив термос.

«Что они, черти, издеваются надо мной?.. Цирк тут решили устроить?!»

Финны хлебали из одного котелка по очереди. А Богданыч глотал слюну, облизывал пересохшие губы и клял обжор, которые по дороге обкрадывают своих же солдат. «Попадется мне бритоголовый, я его в похлебке утоплю. Много там еще похлебки?.. Человек на двадцать такой термос…» Богданыч нащупал в кармане штанов сухарь: намок сухарь, наверно горький. Он достал свою трубочку и, не зажигая, засосал ее.

Богданыч ждал, не принесут ли еще один термос. Когда финны с ношей двинулись вверх и второй термос не появился, Богданыч сообразил: «Не больше взвода в гарнизоне. Да и то, если учесть, что финнов держат на голодном пайке».

Снова набежала зеленая волна, на этот раз поменьше. Потом еще одна и еще. Идут шлюпки.

Богданыч осмелел и высунулся: да, три шлюпки от мыса Фурхольм, и все полны солдатами.

Он втянул голову, услышав плеск рядом. Опять шлюпка. Движение тут такое, что только Беде работа. На этой плюгавой скале столько солдат не разместишь — значит, перебрасывают на Эльмхольм, на гранитный мысок, скрытый от наших соснами.

«Фуруэн для них перевалочная база!»

Час, другой, третий лежал Богданыч, все яснее представляя себе, что делается на Фуруэне. Когда до него снова донеслось бренчание котелков, он словно воочию увидел скрытых высокой скалой финнов и бритоголового, черпающего ложкой похлебку. У них уже обед. И на Хорсене, наверно, дежурный по камбузу раскладывает по бачкам кашу из гречневого концентрата, а Иван Петрович требует особо намасливать и без того жирное и вкусное блюдо для Алеши, поскольку тот еще птенец…

Богданыча уже не трясла лихорадка. Намокшая одежда прилипла к телу и согревала как компресс. Только очень хотелось есть, а сосать незажженную трубку и облизывать горькие от соли, пересохшие губы надоело. И ногой хорошо бы пошевелить; ноги как чужие.

Когда на залив опустился плотный туман, Богданыч с трудом сдвинулся с места.

Но выполз он из-под карниза свободнее, чем вполз: возможно, похудел за эти часы.