без разрешения начальства. Покрою твой проступок. Да и гауптвахты у нас на Хорсене нет. Прямо беда: приходится наказывать условно.

— А приходится? — улыбнулся Томилов, поняв Гранина.

— Да как сказать… — уклонился было Гранин, но, рассмеявшись, махнул рукой. — Скажу тебе прямо: избегаю я за мелкие провинности наказывать молодцов. У меня так: провинился — искупай грех в бою. Данилин меня в этом поддерживает, учти. В бане на верхней полке, в духовой, березовым веником так не прожаришь человека, как в боевом котле.

Поостыв, Гранин признался:

— Когда долгое затишье, дисциплину надо особенно крепко держать. Однако запомни: эти ребята отстрадают свое и придут ко мне. Я их насквозь вижу: сами доложат командиру, любое наказание примут, а придут обязательно!

Он с достоинством удалился в землянку, чувствуя себя победителем в нечаянном споре с Томиловым, который так ловко подколол его «батькой».

Гранин раскусил все же, что пилюля была горькой.

Финны пристрелялись к проливу, и катера из Рыбачьей слободки к Хорсену ходили только ночью. Гранин подобных ограничений для себя не признавал; в полдень он пересек залив, торопясь в отряд, потому что Кабанов поставил перед ним новую и неотложную задачу.

А Томилов с нетерпением ждал приказа следовать за человеком, который его так заинтересовал. Не зря ведь любят матросы Гранина. Такой командир дорог в бою, неоценим в наступлении, в штурме, при движении вперед. Матросы пойдут за ним в огонь и воду. Но каким стал бы он в обороне на Петровской просеке, в однообразной, утомительной окопной жизни? Пожалуй, заскучал бы.

«Нет, — решил Томилов, — скучать не будет, он всегда найдет жаркое дело. Но именно ему, больше чем другому, нужно чувствовать рядом крепкую товарищескую руку».

Томилова теперь влекли к Гранину не только фронтовые подвиги, не только опасности, желание сражаться на передовой, — его влекла сложная и трудная партийная работа в десантном отряде.

Из всего Хорсенского архипелага — так называли гранинцы свои «владения» — в руках финнов остались два острова: Эльмхольм и Фуруэн.

Оба они, особенно Фуруэн, почти вплотную примыкают к такому же крупному, как Хорсен, острову Стурхольм, последнему на пути к материку. За Стурхольмом густонаселенный полуостров Подваландет, гавани, городки, фермы; там дальнобойные батареи, аэродромы, тылы морской группы финнов и железная дорога из Таммисаари в Турку.

Подступая вплотную к Стурхольму, гранинцы сковали весь этот отрезок фронта и угрожали не только береговым батареям и аэродромам противника, но и побережью Финляндии в Ботническом заливе.

Противник попадал в такое положение, в каком очутился бы Гангут, лишившись фланговых островов. Фашистское командование, естественно, встревожилось. Всеми силами оно уцепилось за опорные пункты перед Стурхольмом.

Гангутцы, однако, не могли считать задачу на западном фланге решенной, пока финны занимали Эльмхольм и Фуруэн. Кабанов приказал Гранину захватить последние звенья, замыкающие фронт Хорсенского архипелага.

Отряд старательно изучал оба острова. Шхерный район столь тесен, что для искусного, умеющего хорошо маскироваться, бесшумно ползать и плавать разведчика несложно было установить, где и сколько находится финнов, каковы их вооружение, оборона, намерения.

Лучше, чем кто-либо в отряде, остров Эльмхольм знал Беда. Кочуя с позиции на позицию, он высмотрел и запомнил каждую лощинку, скалу, каждый бугорок этого небольшого куска каменистой земли, заросшей редкой березой, сосной, кустарником и изрезанной заливчиками и бухтами.

Середину острова пересекает болотистая лощина. Перед лощиной высокая скала, южная оконечность Эльмхольма, которую Беда даже без оптики свободно разглядывал с расположенного напротив острова Талькогрунд.

Но северную сторону Эльмхольма — обращенный к Стурхольму гранитный мыс — разглядеть было трудно. Ее скрывал частокол высоких сосен. Даже оптика снайперской винтовки не помогла Беде проникнуть за эту преграду и раскрыть, что там творится. Беда, однако, установил, что туда ходят шлюпки, кажется, со стороны Фуруэна, о чем и доложил Гранину.

Гранина заинтересовал Фуруэн.

Фуруэн трудно даже назвать островом. Узкая, вытянутая с юго-востока на северо-запад скала в штормовое время походит на полузатонувший корабль, накрененную палубу которого захлестывает море; деревья, как мачты, трещат под напором ветра и волн и гнутся к воде. От Стурхольма Фуруэн отделен проливом метров в сорок шириной. Кругом складчатые, причудливой формы шхеры, острые обломки гранита торчат из воды: под водой песчаные мели, каменистые банки. Все это затрудняет плавание даже на шлюпках.

Гранин приказал Богданычу проверить, откуда и зачем ходят шлюпки к Эльмхольму и какие силы противник держит на Фуруэне.

Под утро Миша Макатахин, помощник и правая рука Богданыча в разведке, подгреб вместе с ним на шлюпочке к шхерам с северо-востока от Фуруэна и высадил товарища на гранитный валун, облюбованный еще днем. Здесь Богданыч должен был провести день, наблюдая за Фуруэном.

— Трудно будет — ты тихонько перебирайся с камня на камень или вплавь, я буду тебя за той скалой ждать, — шептал Макатахин. — А выдержишь — вечерком подгребу…

Макатахин осторожно опустил забинтованные тряпьем, ватой и всякой ветошью весла в воду, оттолкнулся от валуна и исчез.

Богданыч прислушался к чавканью воды под килем лодки. Но и эти звуки, последние звуки, связывающие его с отрядом, с Хорсеном, растворились в монотонном плеске волн.

Он остался один.

Глаза привыкли к темноте, да и рассвет уже раздвигал пелену перед глазами. Богданыч различал очертания валуна, на котором он сидел. Пора отсюда убраться и найти хорошее укрытие.

Правее должна быть складка, издалека она выглядела черной бороздой, морщинкой на сером куске гранита. Богданыча обрадовала ее глубина, емкость.

Да тут целое ущелье с нависшим над водой карнизом, под которым вполне сможет уместиться такой маленький человек, как он!

Недаром все же тезка Богданов-большой острил когда-то: «С твоим, Сашок, водоизмещением на „Малютке“ плавать или ходить в разведку. На „Малютке“ дифферент не нарушишь. А в разведке пролезешь в любую дырку — не поцарапаешься».

Богданыч вжался под карниз.

Стало зябко.

На Богданыче были стеганые ватные штаны и болотные сапоги огромных размеров, подаренные Граниным, а Гранину, говорят, Кабановым, — генерал носил сорок пятый номер обуви! Ходить в таких сапогах — мука, но сейчас они спасали ноги от воды, полоскавшей резиновые подошвы.

Богданыч чувствовал под собой острые камни. Они все больше впивались в живот, причиняли боль. Но на камнях сухо. Зато колени, как их ни передвигай, окунались в лужицы, не пересыхающие в этой маленькой лагуне, огражденной гранитом и наносами песка.

В шторм, пожалуй, зальет с головой. Хорошо, если тихий будет денек!

Штаны и серый халат поверх бушлата намокли. Сырость пронизала все тело.

Богданыч вспомнил Камолова: «Вася вытерпел бы. Вот он поднялся бы на верхушку валуна! И все равно финны, хоть они и рядом, ничего бы не различили, кроме бугра, похожего на нарост моха».