батареи. И даже не в политрука — в прораба строительства. Вот и просмотрели Прохорчука. Это прореха. А в нашей обороне не может быть прорех. Слышите — не может быть.

Томилов пробормотал:

— Придется его снимать.

— Конечно, придется. Снимать и судить за трусость в бою. Но раньше, может быть, и не пришлось бы. Потеря человека — наше с вами поражение. Вы все храбритесь, лезете туда, где жарче, шумнее. Лихость хороша в атаке, а не в повседневной политической работе. Политическому работнику не всегда надо быть там, где опаснее для него лично, а там, где намечается слабина, где возникает какая-нибудь угроза. Вот какое дело, дорогой, — завершил Власов, сразу меняя тон. — Иди, комиссар тебя вызывает… Только помни, в академии не всему можно научиться. Здесь сейчас главная академия!

Томилов шел к Расскину, вновь ожидая неприятного разговора о Прохорчуке. «Такие-то дела, Степан, отличился в дивизионе, хлебнул позора!»

Но Расскин, едва Томилов переступил порог, огорошил его вопросом:

— Вы, говорят, обратно в Москву собираетесь?

— В Москву? — остолбенев, переспросил Томилов. О какой Москве может идти речь, когда он считал, что еще не был на фронте?! — Разве мы здесь не защищаем Москву? — тихо, подавив обиду, спросил он и подумал: «За что? За Прохорчука!»

Следя за лицом Томилова, Расскин показал ему радиограмму:

— Читайте. Доучиваться вызывают.

Томилов прочитал радиограмму и расстроился:

— Значит, откомандируете?

— А вам разве не хочется получить диплом?

— Наша академия сейчас здесь, — повторил Томилов слова начальника политотдела. — Довоюем — недорослями не останемся.

— Диплом есть диплом, — сказал Расскин. — Меня взяли из академии досрочно. Так и остался без диплома. А хотелось бы, эх, как хотелось бы учиться!

— Я тоже мечтал раньше об академии, — сказал Томилов. — Долго рвался в академию! Но сейчас не смогу уйти с фронта. Очень прошу оставить меня здесь.

— Как же я вас оставлю? У меня приказ откомандировать!

— Так тут ведь сказано: «при первой возможности». Разрешите подать рапорт, что старший политрук Томилов просит разрешения продолжать учебу после победы, а сейчас желает идти на политическую работу в десант?

— Ах, вот как: условие на условие. — Расскину понравился ответ Томилова, и на душе стало как-то очень светло. — Если армейский комиссар не откажет нам с вами в этой просьбе, придется ваше желание удовлетворить. Данилина мы собираемся перевести из отряда в соединение, а вас пошлем на Хорсен.

— К Гранину? — обрадовался Томилов.

— Да. Опять смените Данилина.

Расскин вспомнил зиму сорокового года, когда штаб флота не разрешал ему покидать линкора и не отпускал на фронт. Он все же добился своего и побывал в лыжных матросских батальонах. Но потом ему попало за задержку сверх положенного срока. Адмирал сердился: «Вы не политрук в морской пехоте, вы комиссар эскадры!»

…Пожалуй, и этого надо предупредить.

И Расскин, внутренне улыбаясь, строго сказал:

— Только прошу запомнить, товарищ Томилов: посылаем вас не командиром штурмовой роты, не разведчиком, а комиссаром отряда.

Расскин подчеркнуто добавил:

— И не политруком одной батареи. Надеюсь, вы меня поняли?

Томилов смутился: «И дивизионный уже знает о Прохорчуке».

А Расскин, сказав это, подумал, что подобный же упрек должно адресовать и ему самому. Имел ли он право идти на Моргонланд или на Бенгтшер с десантом, который является для полуострова лишь частной боевой операцией, а можно ли считать отвагой то, что по существу есть нарушение долга? Кабанов прав: то, что похвально для бойца, бывает пагубным и недопустимым для командира. Это не значит, что он должен сидеть под землей! Нет! Он комиссар. Его должны видеть и чувствовать в частях как комиссара, храброго человека и руководителя.

— Вы идете в бой, в десант, когда это политически необходимо для успеха дела, — продолжал Расскин. — Но вы все время должны помнить, что на наших плечах отряд. Вы отвечаете за весь отряд в целом…

— Все будет в порядке, товарищ дивизионный комиссар, — обещал Томилов.

— Тогда ждите сигнала. Сегодня же радирую в Москву.

В ожидании вызова на скамеечке возле ФКП сидели Фомин, Гончаров и Булыгин.

Булыгин нашил на китель голубые просветы и нацепил огромный летный планшет с картой полуострова.

— Знаете, что произошло у нас с одним летчиком? — говорил Булыгин. — Не разобрался, взлетел по тревоге и давай бить по «чайке»…

— Ну и что? — перебил Булыгина Гончаров.

— Я просто рассказываю. А все ты виноват, Гончаров. Поздно даешь оповещение о вражеских самолетах. Вот нам и приходится бросаться на каждый самолет над аэродромом.

— И все не так, Булыгин, — возмутился Фомин. — Летел без оповещения самолет. Дежурный летчик атаковал его. И правильно сделал, потому что над Ханко все время летает фашистский разведчик на машине, очень похожей на «чайку» и с намалеванными нашими опознавательными. А в финскую войну такой разведчик с красными звездами на плоскостях неожиданно бомбил «Ермака». Что же, зевать, по-твоему, надо?

— Раз ты такой мудрый, Фомин, скажи при Гончарове, каков финал и почему Бринько пришлось улететь от нас? — произнес Булыгин с вызовом.

— Противно слышать такое, — рассердился Фомин. — Распалась пара — Антоненко и Бринько, вот и улетел. Гибель Козлова — то трагедия, это знают все, но языком треплешь только ты. А при нем небось помалкивал или митинговал: сбивайте, мол, так молниеносно, как Антоненко и Бринько. Никто не перемывает зенитчикам косточки за сбитый эсбэ Сыромятникова: не было оповещания, что со стороны Турку придет наш самолет, и сбили. Будут у нас рации — будет порядок. Противно, Булыгин…

— Как ты все дотошно знаешь, Фомин? Интересно, кто из нас служит в авиации — ты или я?

— Конечно, Булыгин. — Фомин смотрел на него зло. — Но летать товарищ Булыгин до сих пор не научился, хотя и нашил авиационные просветы на китель.

Гончаров насмешливо сказал:

— Опасно, сбить могут.

— Поживи с мое на аэродроме, узнаешь, что опаснее — летать или обеспечивать на земле, — обиделся Булыгин. — Вам хорошо на постах СНиС или в редакционном подвале: не дует. А у нас сами летчики говорят, что даже в воздухе лучше, чем на земле.

— Потому ты и остался птицей без крыльев, — язвительно заметил Фомин.

— Летать я всегда успею научиться. Всякий дурак может научиться.

— Видимо, не всякий, — вставил Гончаров. — А кроме того, ведь на это тебе был дан приказ Расскиным, мы все слышали!

— Ну, никто не может приказать человеку стать поэтом, если у него таланта к стихам нет…

Фомин подмигнул Гончарову:

— Кстати о поэтах, Булыгин. Маяковского читал?

— А что?

— У него есть такое стихотворение: «Если тебе „корова“ имя, у тебя должно быть молоко и вымя. А если ты без молока и вымени, то черта ль в твоем коровьем имени!»

— Ну и что? — не понял Булыгин.