Впрочем, отличилась не одна Бек; Сахарова, верная себе, тоже не преминула утешить нас, заявив: «Египтяне всю жизнь занимались тем, что бальзамировали свои собственные тела!» - Прелесть! Господи, и как это в самом деле говорить такие глупости!

Долго мы с Пыльневой обсуждали, как же теперь поступить относительно Юли. Сказать, что это была шутка? - нельзя. Бек слишком сжилась с этой мыслью, ей, вероятно, даже больно будет узнать, что ее горячий поклонник - миф. Кроме того, особенно после ее откровенных излияний мне, когда она, так сказать, душу свою открыла, слишком ей обидно будет сознавать, что над ней смеялись и что ее глупое положение известно не одной мне, a еще и Шуре, и Любе, и виновнице торжества, Ире, и, - кто знает? - через них, может быть, еще и другим. Надо же пощадить ее самолюбие. Бедная Юля! Чем, в сущности виновата она, что y нее слишком восприимчиво сердечко и - увы! - недостаточно восприимчива ее хорошенькая головка? Чтобы вознаградить ее за все треволнения, решено прежде всего послать ей от «его» имени сочинение. Это облегчение сделать в нашей власти, и она его, бедняжка, вполне заслужила. A дальше видно будет, как-нибудь да оборудуем.

Только на большой перемене удалось мне окончить все срочные дела в этом направлении и побыть с Любой. Стала ей передавать все Юлины печали и невзгоды, но сверх ожидания, она отнеслась к ним довольно безразлично.

- Что, Юля! Ведь это все выдумка, вздор, шутка, a вот y меня!.. Знаешь, ведь с Петром Николаевичем в тот вечер в конце-концов обморок сделался.

- Ну-у? Но почему? Что такое?!

- Видишь ли, я же догадывалась давно, да и ты, верно тоже, что он… - Люба заминается, - влюблен в меня немножко. С приезда твоего двоюродного брата (вместо обычного «Володи» почему-то говорит Люба) он стал ужасно мрачный, скучный, кислый какой-то; ты знаешь, ведь он вообще не Бог знает, какой живчик, a тут и совсем раскис.

- Но почему же? - сразу не соображаю я и опять заставила Любу запнуться.

- Да, понимаешь ли, он… ревнует меня к нему. - Любины щеки начинают рдеть.

Право, какая я глупая, как не сообразить сразу? Но я по части романов, положительно, швах. Да, бедный Петр Николаевич! С тех пор, как Володя с Колей появились на нашем горизонте, куда бы мы ни шли: Володя с Любой в паре, Коля со мной, a этот бедненький, так себе, неприкаянный болтается; но мы-то с Колей, понятно, целы и невредимы, a там в обмороке кувыркаются.

- Так вот, - продолжает Люба, - когда он меня исповедовать стал, я не знала, куда деваться: бледный, голос дрожит: «Любовь Константиновна, вы меня любите?» - Я молчу. - «Вы молчите! Значит, нет?» - Я все молчу. - «Так нет?'_Нет, нисколько, чувствую я, но мне так жаль его и страшно сказать «нет». - Не знаю, - отвечаю я. - «Я знаю, чувствую, что нет, - говорит он. - Вы его любите, Владимира Николаевича!» - Нет, нет, право нет! - уверяю я, видя, что он хватается за сердце. A после того я вышла, a ему дурно стало. У него, говорят, сердце не совсем в порядке… Что делать, Муся? Мне так жаль его, но он мне совсем не нравится, тряпка какая-то: добрый, мягкий, но я таких не люблю.

«Я знаю, каких ты любишь», - думаю я себе, но молчу.

И Люба мучается и ей, как и Юле, «жаль» его. A мне их всех искренно жаль. Право, как любить, когда не любишь? Какое счастье, что ни одна живая душа не надумалась в меня влюбиться. Люба уверяет, будто Коля Ливинский с меня глаз не сводит и Василий Васильевич ко мне неравнодушен; конечно, ерунда, просто Любе грезится, что называется: y кого что болит, тот о том и говорит.

Ну, живо написать для Юли «Митрофанушку» - это на меня возложено, a завтра составить и свое сочинение, всего два дня осталось, я и так дотянула до последней минутки.

В гимназии переполох. Пришло откуда-то сведение что к нам собирается Государыня. Я страшно рада. По этому поводу особенно занимаются нашими манерами и грацией. На уроках танцев книксуем тройную против прежней порцию: и вправо, и влево, и назад, и поштучно, и оптом. Кроме того француз, немец и русский словесник сказали каждой приготовить по стихотворению, на случай Государыня войдет в класс и пожелает что-нибудь прослушать. Поют тоже, соловьями заливаются (не я, конечно; бедная Государыня, если бы вдруг составился хор из мне подобных!).

Андрей Карлович, придя в класс, распределил каждой из нас что-нибудь для декламации, a затем сказал, что было бы чрезвычайно приятно, если бы кто-нибудь из учениц составил еще и приветственное стихотворение собственного сочинения.

- Напиши, Муся, непременно напиши что-нибудь, - убеждает Люба. - Ты ведь можешь, y тебя так мило выходит, Напишешь?

Мне вдруг ужасно захотелось попробовать; ну, как что-нибудь и выйдет? В тот же вечер села и нацарапала, по обыкновению, с маху… Не понимаю, как иные говорят, что, пока стихи или что другое напишут, весь карандаш сгрызут? - я никогда: или ни-ни, ни с места, не хочется думать, в голове ни одной мысли, или же сразу, села не отрывая пера, намахала. Я и сочинения так пишу, потом ничего не переделываю, только знаки проставлю да поправлю какие-нибудь нелепейшие ошибки. И почему я такая рассеянная? Даже обидно.

На этот раз писанье мое хотя оказалось и скорым, но не спорым, - что-то жиденькое, бесцветное. Нет, такую гадость подавать нельзя, один Дмитрий Николаевич засмеет, безмолвно в душе, конечно, но тем хуже. Но чуть не первым вопросом Любы, как только я пришла было:

- A что, стихи написала?

- Написала гадость и никому не покажу.

- Мне во всяком случае покажешь, это уж извини.

- Кажется, что и тебе не покажу.

- Ну, уж это свинство будет! - Люба обиделась и даже покраснела.

- Ну, не злись же, покажу, уж так и быть. Слушай:

Тебя увидеть - час настал,

Ту радость, что нам Бог послал.

Достойно чествовать тебя?..