— Не имеет значения.

— Но это очень серьезное утверждение! — сказала Гермиона. — Вы… вы говорите о вашей сестре?

Аберфорт уставился на нее; его губы двигались, словно он пережевывал слова, пытаясь их сдержать. Затем он разразился монологом.

— Когда моей сестре было шесть, на нее напали, внезапно напали, три мальчика-мугля. Они видели, как она производит магию, они подсмотрели через ограду заднего садика. Она была ребенком, она не могла ее контролировать, в таком возрасте ни одна ведьма или волшебник не может. То, что они увидели, их напугало, я думаю. Они проломились через забор, а когда она не смогла показать им, в чем фокус, они немного перестарались, пытаясь заставить маленькую ненормальную прекратить это делать.

В свете огня глаза Гермионы казались огромными; Рона, казалось, тошнит. Аберфорт встал, высокий, как Альбус, и неожиданно страшный в своем гневе и в своей боли.

— Это уничтожило ее, то, что они сделали; она никогда уже не была в норме. Она не могла использовать магию, но и избавиться от магии тоже не могла. Магия включалась внутри нее, и она становилась безумной, магия прорывалась из нее, когда она не могла ее удерживать; в некоторые моменты она была не в себе и опасной. Но в основном она была милой, безвредной и напуганной.

И мой отец нашел тех ублюдков, что сделали это, и напал на них. И за это его упекли в Азкабан. Он никогда не говорил, почему он это сделал, потому что если бы в Министерстве узнали, во что превратилась Ариана, ее бы заперли в больницу св. Мунго на всю жизнь. Они бы нашли в ней серьезную угрозу Международному статуту секретности, поскольку она была нестабильна и магия вырывалась из нее в те моменты, когда она не могла ее в себе удерживать.

Мы должны были держать ее в безопасности и никому о ней не говорить. Мы переехали, пустили слух, что она больна, и моя мать присматривала за ней, чтобы она всегда была спокойна и счастлива.

— Меня она любила больше всех, — произнес он, и когда он это говорил, неопрятный школьник словно выглянул из-под морщин и спутанной бороды Аберфорта. — Не Альбуса, он, когда был дома, всегда сидел наверху, в своей спальне, читал свои книжки, считал свои призы и переписывался с «самыми заметными магическими именами дня», — Аберфорт презрительно усмехнулся, — он не хотел, чтобы его беспокоили из-за нее. Меня она больше всех любила. Я мог уговорить ее поесть, когда моя мать не могла, я мог ее успокоить, когда у нее был очередной приступ, а когда она была нормальна, то часто помогала мне кормить коз.

Затем, когда ей было четырнадцать… понимаете, меня там тогда не было, — сказал Аберфорт. — Если б я там был, я, может, сумел бы ее успокоить. У нее был один из приступов, а моя мать была уже не так молода, и… это вышло случайно. Ариана не могла удерживать себя. Но моя мать была убита.

Гарри ощущал кошмарную смесь жалости и отвращения; он не хотел больше слушать, но Аберфорт продолжал говорить, и Гарри подивился, сколько времени прошло с того момента, когда он в последний раз говорил об этом; да и говорил ли когда-нибудь вообще, на самом-то деле.

— Вот, это убило Альбусу его путешествие вокруг света с маленьким Доуджем. Они оба пришли на похороны моей матери, а затем Доудж отправился один, а Альбус остался как глава семьи. Ха!

Аберфорт плюнул в огонь.

— Я бы за ней присмотрел, я ему сказал, школа меня не волновала, я бы остался дома и все бы сделал. Он мне ответил, что я должен закончить образование, и что он продолжит то, что делала моя мать. Кое-какое понижение для мистера Великолепного, присматривать за полубезумной сестричкой и следить, чтобы она не взрывала весь дом раз в два дня, за это призов не дают. Но он нормально справлялся несколько недель… пока этот не появился.

Теперь выражение лица Аберфорта было угрожающим.

— Гринделвальд. И наконец-то мой братец нашел равного себе, чтобы поговорить, кого-то такого же блестящего и гениального, как он. И присмотр за Арианой отошел назад, пока они рожали всякие свои планы нового волшебного мира, и искали Реликвии, и что там еще они делали, что им было интересно. Великие планы ради всех волшебников, и если об одной маленькой девочке забывали, какое это имело значение, если Альбус трудился во имя большего блага?

Но через несколько недель мне это надоело, да. Мне уже почти пора было возвращаться в Хогвартс, так что я сказал им обоим, лицо в лицо, как вам говорю сейчас, — Аберфорт посмотрел вниз на Гарри, и не требовалось богатого воображения, чтобы представить себе его подростком, худым и сердитым, противостоящим старшему брату. — Я сказал ему, тебе бы лучше это прекратить, сейчас же. Ты не можешь ее перевозить, она не в таком состоянии, ты не можешь взять ее с собой, куда вы там планируете пойти, когда толкаете ваши умные речи, пытаясь разжечь своих сторонников. Ему это не понравилось, — глаза Аберфорта на краткий миг были заслонены отблеском огня на линзах очков; они вновь засияли слепым белым светом. — Гринделвальду это совсем не понравилось. Он рассердился. Он начал рассказывать мне, каким маленьким глупым ребенком я был, пытаясь стоять на пути его и моего блестящего братца… неужели я не понимаю, мою бедную сестру не нужно будет прятать, когда они изменят мир, и выведут волшебников из укрытия, и научат муглей знать свое место?

И тогда началась ссора… и я вытащил свою палочку, а он свою, и я получил проклятье Круциатус от лучшего друга моего брата — и Альбус попытался его остановить, и тогда мы все трое дрались, и вспышки и грохот ее включили, она не могла сдержаться…

Лицо Аберфорта стремительно бледнело, словно он получил смертельную рану.

— …и я думаю, она хотела помочь, но она сама не знала, что она делает, и я не знаю, кто из нас сделал это, это мог быть любой из нас… и она была мертва.

Его голос осекся на последнем слове, и он рухнул в ближайшее кресло. Лицо Гермионы было мокрым от слез, Рон был почти так же бледен, как Аберфорт. Гарри не чувствовал ничего, кроме отвращения; он желал, чтобы он никогда этого не слышал, чтобы он мог вымыть это из памяти.

— Мне так… так жаль, — прошептала Гермиона.

— Ушла, — прохрипел Аберфорт. — Ушла навсегда.

Он вытер нос о манжету и прокашлялся.

— Конечно, Гринделвальд свалил. У него уже был списочек преступлений в его родной стране, и он не хотел, чтобы к нему добавилась еще и Ариана. А Альбус стал свободен, не так ли? Свободен от обузы, от своей сестры, свободен, чтобы стать величайшим волшебником…

— Он никогда не был свободен, — сказал Гарри.

— Не понял? — переспросил Аберфорт.

— Никогда. В ту ночь, когда ваш брат погиб, он выпил зелье, которое свело его с ума. Он начал кричать, умолять кого-то, кого там не было. «Не делай им больно, пожалуйста… делай мне больно».

Рон и Гермиона уставились на Гарри. Он никогда не углублялся в детали касательно того, что произошло на островке посреди озера: события, произошедшие после их с Дамблдором возвращения в Хогвартс, заслонили это полностью.

— Ему казалось, что он снова был там, вместе с вами и Гринделвальдом, я знаю это, — произнес Гарри, вспоминая, как Дамблдор хныкал, умолял. — Ему казалось, что он видит, как Гринделвальд причиняет боль вам и Ариане… это было для него пыткой, если б вы его тогда видели, вы бы не говорили, что он был свободен.

Аберфорт, казалось, углубился в изучение собственных узловатых, оплетенных венами рук. После длинной паузы он сказал:

— Как ты можешь быть уверен, Поттер, что мой брат не был более заинтересован в большем благе, чем в тебе? Как ты можешь быть уверен, что ты не разменная монета, какой была моя сестра?

Осколок льда словно пронзил Гарри сердце.

— Я не верю в это. Дамблдор любил Гарри, — вмешалась Гермиона.

— Почему тогда он не сказал ему спрятаться? — выплюнул в ответ Аберфорт. — Почему он не сказал ему, позаботься о себе, вот что нужно, чтобы выжить?

— Потому что, — проговорил Гарри, прежде чем Гермиона успела ответить, — иногда человек должен думать не только о собственной безопасности! Иногда