— Не надо, Геннадий Михайлович! — как-то жалобно воскликнула испуганная совпадением Аночка.

— Почему? — удивился он. — Вас тоже волнуют эти стихи? Ну скажите мне, что они значат для вас? — спросил он тихо, взяв ее за руку.

Она вырвала свои пальцы.

— Эти стихи мне раскрылись вчера наугад, — призналась она.

— Вы… гадали? По Пушкину?

Она опустила голову.

— Аночка! Почему вы гадали? Это было до или после моей записки?

Она молчала.

— До или после? — настаивал он. — Ну дайте мне руку.

Аночка дала ему руку, и вдруг он резко и сильно привлек ее близко к себе, так, что губы его пришлись прямо против ее губ и словно сами приникли…

Она оттолкнула его рукой в лицо и вскочила.

— Уйдите! — Она отбежала к двери. — Это бесчестно и стыдно! Вы… Вы…

Не находя от стыда и негодования слов, она схватила свою сумку.

— Это и было для вас то «самое главное», что вы только и сумели сказать?! Эх, вы… отпрыск! — с презрительным упреком заключила она в дверях.

Горничная выглянула в прихожую.

— Уже уходите? — приветливо, как всегда, сказала она.

— До свидания…

Аночка проскользнула в отворенную дверь и вихрем вылетела на морозную улицу.

— Здрасьте-пожалуйста! — насмешливо воскликнула она себе самой поговорку все той же няньки. — Догостились, сударыня! — И опять повторила с насмешливой горечью: — Срамота-срамотища!

Морозный ветер медленно остужал разгоревшееся лицо.

Аночка шла переулком, дошла до Новинского бульвара и побрела по снежной дорожке, уже терявшейся под ногами в сумерках, села тут на скамеечку, безучастно глядя на какую-то няньку, катавшую на салазках двух ребятишек.

Она думала о том, что она стала мещанкой, кокеткой и поделом именно так к ней отнёсся Геннадий, «сиятельный пижон-кавалер», как назвал его Федя. Увлеклась, позабыла друзей, забыла о своем «общественном положении», или, как сказал Федя, «общественной роли»… Забыла Володю, который сидит в тюрьме. «Такая дрянная девчонка, скверная, гадкая, гадкая!» — твердила она себе.

Уже зажглись фонари, когда Аночка почувствовала, что застыли ноги.

Она побрела по бульвару среди редких прохожих, испугалась какого-то рослого мужчины, который ей показался пьяным, перебежала с бульвара на тротуар и тут снова замедлила шаг.

Когда Аночка вошла в дом, совсем уж наступил вечер.

Клавуся встретила её радостным восклицанием:

— Аночка! Господи, как я измучилась!.. Мы уж тут думали самое худшее! — затараторила она. — Ну, расскажи; расскажи, как ты вырвалась из этих сетей? Что там?.. Мы ведь совсем уж считали, что ты погибла! — преувеличенно, как всегда, восклицала Клавуся. — Ну, садись поскорее обедать и говори…

Аночка покраснела, взглянув на Бурмину. Ей показалось, что Клавуся обо всем рассказала мужу.

— А что?.. Почему?.. — пролепетала она даже как-то беспомощно, не сообразив того, что Клавдия Константиновна и сама ничего не знает о ее отношениях с Геннадием.

— Да где ты была-то? На сходке? — допрашивала Бурмина.

— Нет… я… Я была тут, у Арбата… у больной… у знакомой подруги… — нелепо пробормотала Аночка.

Клавуся посмотрела на неё с любопытством.

— Ах, во-от что! — протянула она лукаво и понимающе.

В прихожей яростно задребезжал звонок.

— Полиция! — схватившись за сердце, воскликнула Клавуся.

Все трое прислушались.

— Барышня, вас, — позвала Ивановна.

Даже не сделав на этот раз замечания за «барышню», Аночка побледнела и вышла в прихожую, ожидая, что это горничная Геннадия.

Но вместо горничной или полиции там стояла её однокурсница Галя Косенко.

— Весь Исполнительный комитет вместе со всей сходкой арестовали, загнали в Манеж, — таинственно и страстно шептала Галя. — В-Манеже солдаты, полиция, казаки. Можно ждать издевательств и избиения…

— Да ты проходи ко мне в комнату, — пригласила Аночка.

Снова звякнул звонок.

Возбужденный, взволнованный, вошел в переднюю покрытый инеем знакомый рязанец, маленький Мишка-медик, который ехал с ней вместе в Москву после каникул.

— Аночка, вы ещё целы? Приберите. Это опасное, — с порога сказал он, сунув ей в руку какой-то бумажный свёрток. — Ночью ждём обысков… У Манежа толпа так тысячи в две… Народ обозлен. По улицам конные патрули. — Он снял шапку и вытер платком слипшиеся от пота волосы. — Что творится-то, а! — отдышавшись, воскликнул он радостно. — К Манежу движутся мастеровые. «Марсельезу» поют…

— Пойдёмте туда! — воскликнула Галя.

— Сначала чаю, погреться, — сказала Аночка. — Я попрошу подать к себе в комнату.

Когда она вышла в кухню, Ивановна ей подмигнула.

— Что малый принёс-то, давай я в дрова уберу — сам леший не сыщет! — шепнула она.

Аночка удивленно взглянула.

— Эх ты, простая душа! Я ведь жизнь прожила, не такое видала! — сказала Ивановна.

— Аночка, вы никуда не пойдете. Сидите дома, — решительно сказал, входя в это время в кухню, Бурмин.

— Георгий Дмитриевич, я не ребенок! — оборвала она.

— Однако ваш папа… — начал Бурмин.

Но Аночка перебила:

— Мой папа меня сам-то в пеленки не кутает и вас не просил. Вот скоро у вас родится девчонка…

— Аночка! Я тебя умоляю, — вступила Клавуся. — Если тебе дорога наша дружба…

— Мне дорого дело свободы! — выпалила Аночка, и сама не поняв, как слетели с ее языка такие «звонкие» слова.

— Прошу прощения, сударыня, как вам будет в дальнейшем угодно! — сухо поклонился Бурмин. — Клавуся, пойдём!

Аночка иронически сделала ему реверанс Она с друзьями торопливо пила чай. Когда они собрались уходить, Ивановна вошла со двора.

— Вот и всё, — шепнула она, заговорщически мигнув. — А ты валяны вздела бы. Ишь ведь мороз- то! И платочек накинь, не стыдись, кто те ночью узнает!..

Аночка примерила её валенки и платок и посмотрела в зеркало. Маскарад ей понравился.

«Вот бы сейчас посмотрел на “принцессу Акульку” Геннадий!» — мелькнуло в ее голове, но тотчас она прогнала эту смешную мысль.

Они шли по Большой Никитской, которая была не по времени оживленной: кучками двигался народ в обе стороны — к Моховой и обратно — студенты, мастеровые, какие-то женщины.

— Ну что там, коллеги? — спросил Мишка-медик группу встречных студентов.