— Для коллекции, значит? — усмехнулся тот.

— Коллекция — это когда чего-нибудь много, когда собирают однородные предметы. А у меня была только одна, и то совершенно случайно. Конечно, я понимаю тоже, что сам виноват: не нужно было хранить. Вам ведь только этого и надо!

— Как это вы понимаете, что нам этого только и надо? — спросил ротмистр.

— Очень просто. Преступников нет, — значит, вы даром едите хлеб. Нужно же доказать свою пользу отечеству и царю. Вы и рады раздуть гимназиста в преступника. И пристав-то сразу начал разговор про какую-то революцию. А когда я его осадил, он взбесился.

— Поручик Буланов — лицо должностное, молодой человек! Выбирайте свои выражения, — усмехнувшись, остановил жандарм.

— Не уважаемое это никем лицо, господин ротмистр. Не хочу я о нем ничего вообще говорить…

Так протекал второй или третий допрос, когда Володя еще рассчитывал возвратиться в гимназию. Нет, теперь он не ждал уж такой удачи.

«Так кто же затеял шум во время молебна? Ведь в самом деле — ума не могу приложить! — думал он, возвратясь в свою камеру. — «Свободу Шевцову!» — придумают, право. И все-таки это какая-то демонстрация, которая говорит о волнении умов. Недаром же я предлагал начать работу среди гимназистов. Не послушали, а теперь вот такие пошли «самородки»… Ну, что тут попишешь. Время такое пришло. Новое поколение придет и в студенты. И вовремя!..»

Выстрел, сразивший Боголепова, взбудоражил московское студенчество. Несколько дней шли всевозможные переговоры между учебными заведениями, факультетами и студенческими группами. Исполнительный комитет объединенных землячеств собрался еще раз, и Аночка снова писала протокол, снова таинственно зарывала его в бутылке под окном, потом всё опять повторилось с печатанием прокламаций. Но на этот раз собралось ещё больше товарищей. Возбужденные отголоском петербургского выстрела, они рассуждали решительно и активно, осудили «реакционные элементы студенчества», не поддержавшие постановления о забастовке, и призвали собраться двадцать третьего февраля на сходку.

Когда прокламации были вынесены из комнаты и убраны последние следы пребывания в квартире Исполнительного комитета, Аночка наконец облегченно вздохнула и отправилась на каток.

В эти несколько дней, пока у Аночки собирались студенты, хозяева квартиры словно объявили ей бойкот. Клавуся молчала и дулась. Георгий Дмитриевич был мрачен, неприветлив и сух. Аночка же, избегая столкновения с ними, держалась в своей комнате как на осажденной врагом территории, стараясь даже на улицу выходить так, чтобы ее никто не заметил.

И когда она, весело напевая, гремя коньками, перекинутыми через левую руку, надевала в прихожей ботики, Клавуся впервые за несколько дней приоткрыла дверь из столовой и улыбнулась:

— Кататься? — спросила она.

— Кататься! — особенно весело отозвалась Аночка.

— Значит, с твоими «зачетами» кончено? — робко спросила Клавуся.

— С какими зачетами? — удивилась Аночка и вдруг догадалась: — Ах да, с «зачётами» кончено: отзанимались и сдали…

— Ну, слава богу! Желаю весело покататься! — приветливо попрощалась Клавуся.

На этот раз Аночка, встретив Геннадия на катке, была особенно оживлена и радостна. На ее упрек по поводу напечатанной фотографии он рассмеялся.

— Пронырливые канальи! Я думал, он нам поднесет эти карточки и потребует денег. Был готов к грабежу с его стороны. А подобного оборота не ждал. Вперед никогда не позволю себя ловить никаким фотографам… Да, попались мы с вами!.. Прошу! Начинается вальс!

Они снова овладели вниманием всей катающейся публики, но с ее кавалером случилось несчастье: уже перед самым концом катанья, во время мазурки, Геннадий упал на льду, подвернул ногу и не мог подняться без посторонней помощи. Его вынесли на руках и усадили на извозчика.

Аночка доехала с ним до его квартиры, а когда хотела проститься, он обратился к ней умоляюще:

— Будьте же до конца милосердной, зайдите ко мне на минутку. Сама судьба такой дорогой ценой привела вас ко мне. Мне будет легче при вас…

Она зашла в эту комнату, столь не похожую на студенческое общежитие. Здесь был и рояль, и широкий, удобный письменный стол, и уголок гостиной с диваном, большой книжный шкаф, на стенах картины…

— Сюда, сюда, на диван. Спасибо, — сказал Геннадий двоим знакомцам с катка, которые помогли ему добраться до комнаты.

Суетливо металась горничная:

— Да что же это?! Да как же это случилось, ваше сиятельство, Геннадий Михайлыч?!

— Ничего, ничего… Дайте, пожалуйста, плед и пошлите кого-нибудь за доктором. Доктор приедет, во всём разберется… Кажется, вывих, — говорил Геннадий, но было видно, что говорить ему трудно от боли.

— Я все же поеду, — заикнулась Аночка.

Он решительно покачал головой.

— Неужели вы бросите меня здесь одного? Разве товарища покидают в несчастье?! Подождите хоть доктора…

Аиочка села рядом с диваном на кресло…

— Дайте руку, мне будет немного легче. Спасибо, — сказал Геннадий. — Хотите покушать?

— Боже, какой хлебосольный хозяин, даже в таком положении! — засмеялась она, отняв свою руку при входе горничной, отчего сама же смутилась. — Нет, я ничего не хочу. Кроме того, меня ожидает тетя.

Геннадий взглянул ей в глаза.

— Прекратите «тетю»! Я всё разузнал. «Тётя» — миф, «тётя» — дым и мираж… Ой, как все-таки больно! — сказал он, вдруг морщась. — Дайте нам по стаканчику чая согреться после катка, — попросил он горничную, когда она доложила, что за доктором послано.

Но Аночка решительно встала и отказалась от чая.

— Вот я прикован к постели и буду теперь обречен на тоску одиночества, всеми покинут… — грустно сказал Геннадий.

— Почему же покинуты? — осторожно спросила Аночка.

— Ну кому интересен больной?

прочитал он и засмеялся. — Вот хоть вы, например, придете?

— Почему же?! Я вас навещу. Ведь ваше несчастье отчасти моя вина…

— Навестите?! — с искренней радостью воскликнул Геннадий. — Придете? Когда же? Я буду вас ждать…

— Я завтра приду узнать о вашем здоровье после лекций, — пообещала она.